— Помочь что-то найти, босс?
— Нет. Поглядывай вон на ту крошку. Я справлюсь сам.
Я вытащил купон на бесплатный «Чекере НАСКАР бургер» («Ты
должен есть!» — гласила надпись на купоне). Перевернул. На обратной стороне
текста не было. Я работал быстро, не думая. Закончил ещё походу песни. Под
маленькой картинкой написал пять печатных букв. Сама картинка напоминала те
завитушки, которые я рисовал в другой жизни, разговаривая (обычно с
каким-нибудь кретином) по телефону. Пять букв: «ПЕРСЕ» — название моего
загадочного корабля. Только я не был уверен, как именно нужно произносить это
слово. Я бы поставил ударение на втором слоге, но тогда слово звучало бы почти
как «Персей», а я считал, что следовало ограничиться «персе».
— Что это? — спросил Джек, глянув на рисунок, а потом сам же
и ответил: — Маленькая красная корзина для пикника. Симпатично. А почему
Персей?
— Надо говорить — персе.
— Как скажете, босс.
Шлагбаум у въезда на мост поднялся, и Джек покатил на
Дьюма-Ки.
Я смотрел на маленькую красную корзину для пикника (только
думал, что её следует называть плетёнкой, раз уж изготовили её из сплетённых
ивовых прутьев) и гадал, почему она кажется мне такой знакомой. Потом до меня
дошло, что знакома мне не сама корзина, а фраза о ней. В ту ночь, когда я
привёз Уайрмана из Мемориальной больницы Сарасоты, Элизабет сказала: «Поищите
корзинку для пикника няни Такой-то». Это было в последний вечер, когда я видел
Элизабет в compos mentis,
[146]
теперь я это осознавал. «Она на чердаке. Она
красная». И: «Вы её найдёте, я уверена». И: «Они внутри». Только когда я
спросил, о чём она говорит, она мне ответить уже не смогла. Здравый ум её
покинул.
«Она на чердаке. Она красная».
— Само собой, — сказал я. — Всё у нас красное.
— Что, Эдгар?
— Ничего. — Я смотрел на украденную ручку. — Просто
размышляю вслух.
v
Картину «Девочка и корабль № 8» (последнюю из цикла, я в
этом практически не сомневался) я закончил, но всё-таки стоял перед ней,
разглядывая в лучах заходящего солнца. Рубашку я снял. «Кость» транслировала
«Copperhead Road». Над этой картиной я работал дольше, чем над любой другой
(начал осознавать, что в ней слились все предыдущие), и она нервировала.
Поэтому всякий раз, прервав работу, я занавешивал картину простынёй. Теперь,
окидывая её, как я надеялся, беспристрастным взглядом, я осознал: нервировала —
не то слово; эта картина просто ужасала. Ты словно всматривался в обезумевший
разум.
И, возможно, я её ещё недоделал. Конечно, на ней нашлось бы
место для красной корзинки для пикника. Я мог повесить её на бушприт «Персе».
Действительно. Почему бы нет? На этой чёртовой картине хватало фигур и вещей.
Всегда нашлось бы место ещё для одной.
Я протянул кисть, окунул её в краску (подошла бы и кровь), и
тут зазвонил телефон. Я мог бы не реагировать (не отреагировал бы, если б
находился в рисовальном трансе), но решил, что это не тот случай. Корзина для
пикника была лишь мелким нюансом, одним из многих. Поэтому я положил кисть и
взял трубку. Звонил Уайрман, очень взволнованный.
— Сегодня она пришла в себя, Эдгар! После полудня! Возможно,
это ничего не значит, я пытаюсь не тешить себя ложными надеждами, но раньше
такое уже случалось: сначала один ясный период, потом второй, третий, они
сливаются, и она становится сама собой, хотя бы на время.
— Она знает, кто она? Где находится?
— Сейчас нет, но полчаса назад, где-то в половине шестого,
знала и кто она, и кто я. Послушай, мучачо… она сама прикурила свою чёртову
сигарету!
— Я обязательно сообщу об этом министру здравоохранения США,
— ответил я, но подумал, что в половине шестого мы с Джеком как раз стояли у
разведённого моста. Примерно в то время, когда я почувствовал необходимость
рисовать.
— Кроме сигареты ей чего-то хотелось?
— Она попросила поесть. А перед этим — подкатить её к
Фарфоровой деревне. Хотела заняться статуэтками, Эдгар! Ты помнишь, когда такое
случалось в последний раз?
Я помнил. И радовался тому, что у моего друга такой
счастливый взволнованный голос.
— Когда мы прибыли туда, ей уже стало хуже. Она огляделась и
спросила, где Перси? Сказала, что ей нужна Перси, что Перси пора отправляться в
жестянку.
Я посмотрел на мою картину. На мой корабль. Теперь он был
моим, всё так. Моим «Персе». Я облизнул губы, которые вдруг загрубели. Такими
они были, когда я впервые пришёл в себя после несчастного случая. Когда мне
даже не удавалось вспомнить, кто я. Вы знаете, как это странно? Вспоминать о
том, как забывал — всё равно что смотреть в бесконечный коридор с зеркалами.
— Которая из них Перси?
— Если б я знал! Когда она хочет, чтобы я бросил жестянку в
пруд, она всегда кладёт туда статуэтку-женщину. Обычно пастушку с отбитым
лицом.
— Она сказала что-нибудь ещё?
— Попросила принести еду, я же тебе говорил. Томатного супа.
И персиков. К тому времени она уже перестала смотреть на статуэтки, в голове у
неё всё спуталось.
У неё всё спуталось в голове, потому что она не увидела
Перси? Или «Персе»? Может… но если у неё когда-то и был фарфоровый корабль, я
его никогда не видел. Я подумал (и не в первый раз), что Персе — подозрительное
слово. Не вызывающее доверия. Постоянно меняющееся.
— В какой-то момент она сказала мне, что стол течёт.
— Он действительно потёк?
Короткая пауза. Затем он сказал, совсем невесело:
— Мы хотим посмеяться за счёт Уайрмана, дорогой амиго?
— Нет, мне любопытно. Что она сказала? Только точно.
— Я тебе уже говорил. «Стол течёт». Но её статуэтки, если ты
вдруг не заметил, стоят на деревянном столе, а не на водяном матрасе.
— Успокойся. Не растеряй хорошие мысли.
— Я пытаюсь, но должен сказать, ты излишне увлёкся этой
разговорной игрой, Эдстер.
— Не называй меня Эдстер, звучит, как коллекционный «форд».
Ты принёс ей суп, и она… что? Опять потеряла связь с реальностью?
— В значительной степени — да. Сбросила пару статуэток на
пол. Лошадь и девушку-ковбоя. Они разбились. — Уайрман тяжело вздохнул.
— Она сказала «Стол течёт» до того, как попросила принести
еду, или после?
— До, после, какое это имеет значение?
