Он помолчал, погрузившись в раздумья.
— Вот что, вероятно, случилось. В один из апрельских дней
1927 года, когда Тесси и Лауре полагалось спать, они решили встать, тайком
пройти по тропе и поохотиться за сокровищами на Тенистом берегу. Вероятно, они
хотели войти в воду только по колено, как ими разрешалось — в одной из газетных
заметок цитируется Джон Истлейк, он так и сказал, и Адриана его в этом поддержала.
— Замужняя дочь, которая вернулась.
— Точно. Они с мужем приехали за день или два до
официального завершения поисков. Так сказал Шэннингтон. Как бы там ни было,
одна из девочек, вероятно, увидела на дне что-то блестящее, чуть дальше от
берега, начала барахтаться. Потом…
— Потом вторая сестра попыталась её спасти. — Да, я мог это
видеть. Однажды такое случилось с Лин и Илзе, когда они были маленькими. Не
близняшки, но три или четыре года золотого детства они практически не
разлучались.
Уайрман кивнул.
— И поток их подхватил. По-другому и быть не могло, амиго.
Вот почему тела так и не нашли. Вода унесла их далеко-далеко в caldo largo.
Я уже открыл было рот, чтобы спросить, какой поток, когда
вспомнил картину Уинслоу Хомера,
[150]
романтическую, но наполненную мощью:
«Подводное течение».
Мы оба подпрыгнули, когда внезапно зажужжал аппарат
внутренней связи. Уайрман неловко повернулся, сбросил папку на пол, ксерокопии
и факсы разлетелись во все стороны.
— Мистер Уайрман! — раздался голос Энн-Мэри Уистлер. —
Мистер Уайрман, вы в доме?
— Да, — ответил он.
— Мистер Уайрман? — Медсестра была явно взволнована.
Произнесла, словно про себя: — Господи, да где же вы?
— Грёбаная кнопка, — пробормотал Уайрман, направился к
настенному интеркому, чуть ли не бегом. Нажал на кнопку. — Я здесь. Что не так?
Что случилось? Она упала?
— Нет! — воскликнула Энн-Мэри. — Она проснулась! Проснулась
и пришла в себя! Спрашивает о вас! Вы придёте?
— Тотчас же. — Он повернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. —
Ты слышал, Эдгар? Пошли! — Он запнулся. — Куда ты смотришь?
— Сюда. — Я показал ему две фотографии Джона Истлейка в
купальном костюме: на одной его окружали все дочери, на второй, сделанной двумя
годами позже, по бокам стояли Мария и Ханна.
— Сейчас не до них… ты её слышал? Мисс Истлейк вернулась! —
Он двинулся к двери. Я положил папку на стол и последовал за ним. Мне удалось
связать друг с другом эти фотографии — но только потому, что последние месяцы я
совершенствовал умение видеть. Только этим и занимался.
— Уайрман! — позвал я. Он уже миновал главный коридор и
половину лестницы. Я хромал как мог быстро, но расстояние между нами только
увеличивалось. Он подождал меня, хотя ему явно не терпелось продолжить путь. —
Кто сказал ему о «захоронении»?
— Истлейку? Полагаю, он наткнулся на него. Подводное
плавание было его хобби.
— Я так не думаю… он давно уже не надевал этот купальный
костюм. В начале двадцатых он, возможно, и увлекался подводным плаванием, но
где-то с середины тысяча девятьсот двадцать пятого года хобби у него появилось
другое — сытные обеды. Так кто ему сказал?
Энн-Мэри вышла из двери в конце коридора второго этажа. И
такая улыбка озаряла её лицо (она явно не верила своим глазам), что выглядела
медсестра не на сорок, а на двадцать лет.
— Заходите. Это прекрасно…
— Она…
— Да, — донёсся до нас надтреснутый, безошибочно узнаваемый
голос Элизабет. — Заходи, Уайрман, и позволь мне увидеть твоё лицо, пока я ещё
могу его узнать.
ix
Я остался в коридоре с Энн-Мэри, не зная, как вести себя в
такой ситуации. Смотрел на безделушки и на большое старое полотно Фредерика
Ремингтона
[151]
в дальнем конце коридора, изображающее конных индейцев. Потом
меня позвал Уайрман. Нетерпеливо, дрожащим от эмоций голосом.
В комнате с задёрнутыми шторами царил сумрак. Тихонько шипел
кондиционер: воздух поступал через решётку на потолке. На столике у кровати
горела лампа под абажуром из зелёного стекла. Кровать напоминала больничную,
половину с изголовьем подняли так, что Элизабет практически сидела. Лампа мягко
освещала её, седые волосы падали на розовую ночную рубашку. Уайрман устроился
рядом, держа Элизабет за руки. Над кроватью висела единственная в комнате
картина: отличная репродукция «Одиннадцати утра» Эдуарда Хоппера, квинтэссенция
одиночества у окна, терпеливо ожидающего перемен, любых перемен.
Где-то тикали часы.
Элизабет посмотрела на меня, улыбнулась, и её лицо вызвало у
меня три мысли. Они ударили меня, как камни, каждый следующий — тяжелее
предыдущего. Первая — как сильно она исхудала. Вторая — какой выглядела
усталой. Третья — жить ей осталось недолго.
— Эдуард, — обратилась она ко мне.
— Нет… — начал я, но она подняла руку (плоть повыше локтя
висела дряблым снежно-белым мешком), и я тут же замолчал. Потому что пришла
четвёртая мысль, и она ударила сильнее всего, словно на меня обрушился не
камень, а целый валун. Я смотрел на самого себя. Именно таким видели меня люди,
когда я очнулся после несчастного случая, пытаясь собрать воедино разбросанные
во все стороны осколки памяти… сокровище, которое в таком нелицеприятном виде
тянуло разве что на грязь. Я подумал о том, как забыл имя своей куклы, и уже
знал, что последует.
— Я могу это сделать, — сказала она.
— Я знаю, что можете.
— Вы привезли Уайрмана из больницы.
— Да.
— Я так боялась, что они положат его. Я осталась бы одна. Я
промолчал.
— Вы Эдмунд? — смиренно спросила она.
— Мисс Истлейк, не утруждайте себя, — мягко вмешался
Уайрман. — Это…
— Помолчи, Уайрман, — оборвал я его. — Она может это
сделать.
— Вы рисуете.
— Да.
— Вы уже нарисовали корабль?
Что-то странное произошло с моим желудком. Он вроде бы не
опустился, а просто исчез, оставив пустоту между сердцем и остальными внутренностями.
Колени попытались подогнуться. Металл в бедре вдруг раскалился. Зато по спине
пробежал холодок. И начала зудеть ампутированная рука.
