В нише по левую руку от меня, где бар и восемь картин «Закат
с…» собрали толпу, музыкальное трио из местной консерватории бренькало
похоронную версию джазовой композиции «Му Funny Valentine». Мэри Айр (с бокалом
шампанского в руке, но ещё трезвая) разглагольствовала о чём-то художественном
перед группой внимательных слушателей. Справа от меня находился зал побольше,
где устроили шведский стол. На одной стене висели картины «Розы, растущие из
ракушек» и «Я вижу луну», на другой — три вида Дьюма-роуд. Я заметил, что
некоторые люди фотографируют их камерами, встроенными в мобильники, хотя при
входе на треножнике стояла табличка, на которой чётко и ясно большими буквами
указывалось, что фотосъёмка запрещена.
Я обратил на это внимание проходившего мимо Джимми Йошиды,
он кивнул, но не рассердился, не выказал ни малейшего раздражения, скорее,
выглядел ошеломлённым.
— Здесь так много людей, которых я никак не связываю с миром
искусства и даже просто не знаю. На моей памяти впервые выставка собирает
столько народу.
— Это плохо?
— Господи, нет! Но после стольких лет, ушедших на то, чтобы
удержаться на плаву, такой успех очень уж непривычен.
Центральный зал галереи «Скотто» был достаточно большим, что
в этот вечер пришлось очень кстати. Хотя еда, выпивка и музыка находились в
залах поменьше, именно здесь, в центральном зале, собрались гости. Картины
цикла «Девочка и корабль», подвешенные на почти невидимых шнурах, занимали
середину зала. «Смотрящего на запад Уайрмана» определили на дальнюю стену. На
всей выставке только эту картину да «Девочку и корабль № 8» я пометил
наклейками «НДП». «Уайрмана» — потому что картина принадлежала ему, «№ 8» — потому
что просто не мог заставить себя её продать.
— Что, вздремнуть так и не удалось? — раздался слева от меня
голос Анжела Слоботника, как и всегда, игнорировавшего тычки локтем в бок от
собственной жены.
— Нет, я бодрый как никогда, просто…
Мужчина в костюме стоимостью не меньше двух тысяч баксов
протянул мне руку.
— Генри Вестик, Первый сарасотский банк. Частные вклады.
Ваши картины — удивительные, мистер Фримантл. Я поражён. Потрясён.
— Благодарю, — ответил я и подумал, что он забыл сказать: «ВЫ
НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ НА ДОСТИГНУТОМ». — Вы очень добры.
Между его пальцев появилась визитная карточка. Как в трюке
уличного фокусника. С тем лишь отличием, что уличные фокусники не носят костюмы
«от Армани».
— Если я смогу что-нибудь сделать для вас… На обороте я
написал мои телефоны — домашний, сотовый, рабочий.
— Вы очень добры, — повторил я. Другие слова в голову не
лезли. Да и что, по мнению мистера Вестика, я мог ещё сделать? Позвонить ему
домой и опять поблагодарить? Попросить ссуду и предложить в залог картину?
— Вы позволите подойти с женой и представить её вам? —
спросил он, и выражение его глаз показалось мне знакомым. Он смотрел на меня
хоть и не совсем так, как Уайрман, осознавший, что я перекрыл кислород Кэнди
Брауну, но близко к тому. Словно немного меня боялся.
— Разумеется, — кивнул я, и Вестик отошёл.
— Ты строил отделения банков для таких парней, как этот, а
потом тебе приходилось ругаться с ними потому, что они не хотели оплачивать
непредвиденные расходы, — заметил Анджел. Он был в синем костюме, который
провисел в шкафу не один год и теперь буквально лопался на нём, как на
Невероятном Халке.
[154]
— Тогда он принял бы тебя за какого-нибудь зануду,
который пытается испортить ему день. А теперь смотрит так, словно ты срёшь
золотыми пряжками для ремня.
— Анжел, прекрати! — воскликнула Элен Слоботник,
одновременно тыча супруга локтем и пытаясь добраться до его бокала с
шампанским. Анжел отвёл бокал за пределы её досягаемости.
— Скажи ей, что это правда, босс.
— Скорее да, чем нет, — согласился с ним я.
И так на меня смотрел не только банкир. Ещё и женщины… да,
да. Когда наши взгляды встречались, я улавливал некую томность, раздумья на
предмет, смогу ли я обнимать их только одной рукой. Бред, конечно, но…
Кто-то схватил меня сзади, чуть не швырнул на пол. Я бы
расплескал всё шампанское из бокала, если бы Анжел ловко не выхватил его из
моей руки. Обернувшись, я увидел улыбаюшуюся Кэти Грин. Наряд
физкультурницы-гестаповки она, вероятно, оставила в Миннесоте и на выставку
пришла в коротком, поблёскивающем зелёном платье, которое плотно облегало её
ладную фигуру, и на таких высоких каблуках, что макушкой доставала мне до лба.
Позади неё возвышался Кеймен. Его огромные глаза доброжелательно оглядывали зал
сквозь очки в роговой оправе.
— Господи, Кэти! — воскликнул я. — А если б я шлёпнулся на пол,
что б тогда?
— Тогда бы я заставила тебя сделать пятьдесят поднятий торса
из положения лёжа. — Она улыбнулась ещё шире. Её глаза наполнились слезами. —
Как и обещала по телефону. Какой загар, симпатичный ты наш! — Она заплакала и
обняла меня.
Я обнял её в ответ, потом пожал руку Кеймену. Моя кисть
полностью исчезла в его ладони.
— Ваш самолёт идеально подходит для людей моих габаритов, —
пророкотал доктор. Люди начали поворачиваться на его голос. Басу него был, как
у Джеймса Эрла Джонса.
[155]
Озвученное таким голосом рекламное объявление в
супермаркете воспринимается как Глас Божий. — Я получил огромное удовольствие,
Эдгар.
— Это не мой самолёт, но я рад. Хотите…
— Мистер Фримантл?
Ко мне обратилась очаровательная рыжеволосая девушка, груди
которой — щедро обсыпанные веснушками — грозили вывалиться из декольте
крошечного розового платья. Она смотрела на меня большущими зелёными глазами.
На вид ей было не больше лет, чем моей дочери Мелинде. Прежде чем я успел
вымолвить хоть слово, девушка протянула руку, мягко сжала мои пальцы.
— Я просто хотела прикоснуться к руке, которая нарисовала
все эти картины, — продолжила она. — Эти прекрасные, пугающие картины. Господи,
вы потрясающий художник! — Она подняла мою руку, поцеловала её. Потом приложила
к одной груди. Сквозь тонкий шифон я почувствовал твёрдую вишенку соска. И
рыженькая растворилась в толпе.
— И часто такое случается? — спросил Кеймен, а Кэти
одновременно с ним поинтересовалась: — Так вот, значит, какие плоды развода ты
пожинаешь, Эдгар? — Они переглянулись и мгновением позже расхохотались.
