Я понял, над чем они смеются (Эдгар на месте Элвиса), но мне
всё это казалось странным. Залы галереи вдруг начали напоминать подводный грот,
и я понял, что могу нарисовать их такими: пещеру с картинами на стенах,
картинами, на которые смотрит косяк рыболюдей, тогда как «Трио Нептуна» пускает
пузыри в ритме какой-нибудь весёлой песенки.
Странно, так странно. Мне недоставало Уайрмана и Джека (они
пока не появились), но ещё больше — моих ближайших родственников. Особенно
Илли. Если б они находились рядом, я, возможно, ощутил бы, что всё происходит
наяву. Я глянул на дверь.
— Если вы высматриваете Пэм и девочек, думаю, они вот-вот
будут, — сказал Кеймен. — У Мелинды что-то случилось с платьем, и она пошла
переодеться.
«У Мелинды, — подумал я. — Конечно, задержаться они могли
только из-за Мел…»
И вот тут я увидел их, прокладывающих путь сквозь толпу
арт-зевак. На общем загорелом фоне северная белизна лиц сразу выдавала в них
чужаков. Том Райли и Уильям Боузман-третий (незабвенный Боузи), оба в тёмных
костюмах, шагали следом. Они остановились, чтобы взглянуть на три моих ранних
рисунка, которые Дарио поместил у двери, объединив в триптих. Первой меня
заметила Илзе.
— Папуля! — воскликнула она и прорезала толпу, как буксир,
таща за собой баржи — мать и сестру. За Лин следовал высокий молодой человек.
Пэм на ходу помахала мне рукой.
Я оставил Кеймена, Кэти и Слоботников (Анжел по-прежнему
держал мой бокал). Кто-то обратился ко мне: «Мистер Фримантл, вас не затруднит
ответить на…» — но я даже не посмотрел в его сторону. В этот момент я видел
только сияющее лицо Илзе и её счастливые глаза.
Мы встретились перед плакатом: «ГАЛЕРЕЯ „СКОТТО“
ПРЕДСТАВЛЯЕТ „ВЗГЛЯД С ДЬЮМЫ“ — КАРТИНЫ И РИСУНКИ ЭДГАРА ФРИМАНТЛА». Я обратил
внимание, что на Илзе новое бирюзовое платье, которого не видел раньше, а
забранные наверх волосы открывают лебединую шею, отчего моя младшая дочь
казалась на удивление взрослой. Я ощущал невероятную, сокрушающую любовь к ней
и благодарность за то, что точно такую же любовь она испытывает ко мне — это
было в её глазах. Потом я обнял дочь.
Через мгновение Мелинда оказалась рядом, её молодой человек
возвышался позади неё (и над ней — словно длинный, высокий вертолёт). Одной
рукой я не мог обнять обеих дочерей, но у Мелинды руки были свободны: она
обняла меня и поцеловала в щёку:
— Bonsoir, папа! Поздравляю!
А передо мной уже возникла Пэм, женщина, которую не так уж и
давно я назвал бросающей меня сумкой. Она пришла на выставку в тёмно-синем
брючном костюме, светло-синей шёлковой блузке, с ниткой жемчуга на шее. В
скромных серёжках. В скромных, но из хорошей кожи туфлях на низком каблуке.
Миннесота во всей красе. Пэм, несомненно, пугали все эти люди и необычная
обстановка, но с её лица всё равно не сходила оптимистичная улыбка. За время
нашей совместной жизни Пэм проявляла себя по-разному, но никогда не впадала в отчаяние.
— Эдгар? — нерешительно спросила она. — Мы по-прежнему
друзья?
— Будь уверена. — Я легонько поцеловал её, но обнял крепко —
насколько это возможно для однорукого мужчины. Илзе держалась с одной стороны,
Мелинда — с другой, прижимаясь ко мне так сильно, что болели рёбра, но я не
обращал на это внимания. Откуда-то издалека донеслись аплодисменты.
— Ты хорошо выглядишь, — прошептала мне на ухо Пэм. — Нет,
выглядишь ты прекрасно. Я могла бы не узнать тебя на улице.
Я отступил на шаг, окинул её взглядом с головы до ног.
— Да и ты дивно хороша.
Она рассмеялась, покраснела — незнакомка, с которой я
столько лет делил постель.
— Макияж прикрывает множество пороков.
— Папочка, это Рик Дуссо.
— Bonsoir и мои поздравления, monsieur Фримантл. — Рик
держал в руках плоскую белую коробку, а теперь протянул её мне: — От Линии и
меня. Un cadeau. Подарок?
Что означает un cadeau, я, разумеется, знал, но истинным
откровением для меня стало экзотическое звучание уменьшительного имени моей
дочери, которое придавал ему французский выговор. Вот тогда-то я и понял, что
Мелинда теперь скорее его девочка, нежели моя.
У меня создалось впечатление, что почти все гости галереи
собрались вокруг, чтобы посмотреть, как я буду открывать коробку с подарком.
Том Райли навис над плечом Пэм. Боузи стоял рядом с ним. Маргарет Боузман,
оказавшаяся позади своего мужа, послала мне воздушный поцелуй. Я видел Тодда
Джеймисона, врача, который спас мне жизнь… двух дядьёв и двух тётушек… Руди
Радник, моего секретаря в прошлой жизни… Кеймена, само собой, — такого поневоле
заметишь… и Кэти. Пришли все, за исключением Уайрмана и Джека, и я начал
беспокоиться: вдруг что-то случилось и задержало их. Но на мгновение тревоги
эти отступили на второй план. Я подумал о том, как пришёл в себя на больничной
койке, ничего не соображающий, отрезанный от мира безжалостной болью; потом
посмотрел на гостей и удивился: неужто всё может так кардинально перемениться?
Все эти люди на один вечер вернулись в мою жизнь. Я не хотел плакать, но
практически не сомневался в том, что слёз не избежать; чувствовал, что
расползаюсь, как папиросная бумага под ливнем.
— Открой её, папочка! — воскликнула Илзе. Я чувствовал
аромат её духов, сладкую свежесть.
— Откройте! Откройте! — благожелательно поддержали её из
толпы.
Я открыл коробку. Поднял тонкую бумагу, увидел то, что и
ожидал… только я ожидал что-то шутливое, а подарок на шутку не тянул. Мелинда и
Рик купили мне берет из тёмно-красного бархата, на ощупь гладкого, как шёлк. Не
какую-то дешёвку.
— Он слишком хорош, — пробормотал я.
— Нет, папочка, — возразила Мелинда. — Не слишком. Мы
надеемся, что он будет тебе впору.
Я достал берет из коробки, поднял его над головой.
Одобрительное «А-а-ах!» пронеслось над толпой. Мелинда и Рик радостно
переглянулись, а Пэм (которая всегда — и, вероятно, небезосновательно —
подозревала, что Лин не получала от меня положенной ей доли любви и одобрения),
сияя, посмотрела на меня. Я надел берет, и он идеально мне подошёл. Мелинда
слегка его поправила, отступила на шаг и протянула ко мне руки, воскликнув:
«Voici mon pere, се magnifique artiste!»
[156]
Вокруг захлопали, закричали «Браво!»
Илзе поцеловала меня. Она плакала и смеялась. Я помню белоснежную ранимость её
шеи и ощущения от прикосновения губ чуть повыше моего рта.
Я был королём бала, и меня окружала моя семья. Ярко горели
люстры, искрилось шампанское, играла музыка. Произошло всё это четырьмя годами
раньше, пятнадцатого апреля, между семью сорока пятью и восемью часами, когда в
тенях на Пальм-авеню только начали появляться первые мазки синего. Я дорожу
этим воспоминанием.
