Я уже собрался в третий раз прочитать эту заметку с
расплывчатыми словами и буквами (Уайрман сидел рядом со мной, там, где была бы
моя правая рука, если б её не ампутировали), когда открылась дверь, и в
кафетерий вошёл Джин Хэдлок. В чёрном галстуке и ярко-розовой рубашке, в
которых был на выставке, только узел галстука он распустил, а верхнюю пуговицу
рубашки расстегнул. В зелёных штанах от хирургического костюма и зелёных
бахилах на туфлях. Он поднял голову, и я увидел, что лицо у него грустное и
вытянутое, как у старой ищейки.
— В двадцать три девятнадцать, — сказал он. — Шансов не
было.
Уайрман закрыл лицо руками.
xi
До «Ритца» я добрался без четверти час, хромая от усталости,
жалея, что придётся ночевать здесь. Мне хотелось перенестись в мою спальню в
«Розовой громаде». Хотелось улечься на середину кровати, сбросить странную
новую куклу на пол, как когда-то я поступил с декоративными подушками, прижать
к себе Ребу. Хотелось лежать и смотреть на вращающиеся лопасти вентилятора. А
более всего хотелось, засыпая, слушать приглушённый разговор ракушек под домом.
Вместо этого приходилось иметь дело с фойе отеля: слишком уж
разукрашенным, слишком набитым людьми и шумным (даже в такой час бренчало
пианино), слишком ярко освещённым. Однако моя семья остановилась здесь. Я
пропустил праздничный обед. И не мог пропустить праздничный завтрак.
На регистрационной стойке клерк протянул мне пластиковый
ключ и целую кипу сообщений. Я принялся их просматривать. В основном
поздравления. Одно отличалось — от Илзе: «Ты в порядке? Если не увижу тебя до
восьми утра, пойду на поиски. Честно предупреждаю».
Самым нижним оказался конверт, подписанный Пэм. Сообщение
оказалось коротким: «Я знаю — она умерла». Обо всём остальном говорил вложенный
в конверт магнитный ключ.
xii
Пять минут спустя с ключом в руке я стоял у номера 847.
Сперва поднёс руку к замку, потом выше — к кнопке звонка. Посмотрел в сторону
лифта. Простоял бы тут до утра — слишком вымотанный, чтобы принять решение, —
если бы не открылись двери лифта, после чего до меня донёсся весёлый, пьяный
смех. Я испугался, что сейчас появится кто-нибудь из знакомых: Том Боузи или
Большой Эйнджи со своей женой. Может, даже Лин и Рик. Для моих гостей был
арендован не весь этаж, но большая его часть.
Я вставил ключ в замок, зажглась зелёная лампочка, и, когда
смех приблизился, я переступил порог номера.
Для Пэм был заказан «люкс», и размеры гостиной впечатляли.
Похоже, перед выставкой здесь устроили небольшую вечеринку, потому что я увидел
два столика на колёсах, множество тарелок с остатками канапе плюс два — нет,
три ведёрка для шампанского. Над двумя торчали донышки бутылок: эти солдаты
своё отслужили. Третья находилась при последнем издыхании.
Я вновь подумал об Элизабет. Увидел её рядом с Фарфоровым
городом, так похожую на Кэтрин Хепберн в «Женщине года», услышал её голос:
«Видите, как я расставила детей около здания школы? Подойдите и посмотрите!»
Боль — величайшая сила любви. Так говорит Уайрман.
Я двинулся дальше, лавируя между стульями, на которых
минувшим вечером сидели самые близкие мне люди, разговаривали, смеялись и (я в
этом уверен) произносили тосты и пили шампанское за моё трудолюбие и удачу.
Достав последнюю бутылку шампанского из воды, в которую превратился лёд, я
поднял её, глядя на панорамное, во всю стену, окно, выходящее на Сарасотскую
бухту, и произнёс тост:
— За вас, Элизабет. Hasta la vista, mi amada.
[162]
— Что означает amada?
Я повернулся. Пэм стояла в дверях спальни. В синей ночной
рубашке, которую я не помнил. Волосы касались плеч. Такими длинными она их
носила, когда Илзе только перешла в среднюю школу.
— Дорогая, — ответил я. — Это слово я узнал от Уайрмана. Его
жена была мексиканкой.
— Была?
— Она умерла. Кто сказал тебе об Элизабет?
— Молодой человек, который работает у тебя. Я попросила его
позвонить, если будут новости. Мне очень жаль.
Я улыбнулся. Попытался поставить бутылку обратно, но
промахнулся мимо ведёрка. Чёрт, промахнулся мимо стола. Бутылка ударилась о
ковёр и покатилась. Когда-то дочь крёстного отца была маленькой девочкой,
тянущей ручки с рисунком улыбающейся лошади к фотокамере и фотографу — скорее
всего кричаще одетому мужчине в соломенной шляпе и резинками на рукавах. Потом
Элизабет стала древней старухой, вытрясающей из себя остатки жизни в инвалидном
кресле под ярким светом флуоресцентных ламп в кабинете одной художественной
галереи, и её сетка для волос сползла и болталась из стороны в сторону, держась
на шпильке. А время между этими событиями? Оно, вероятно, сжалось в мгновения,
необходимые для того, чтобы кивнуть или помахать рукой чистому синему небу. В
конце мы все разбиваемся об пол.
Пэм протянула ко мне руки. Полная луна висела за большим
окном, и в её свете я увидел розу, вытатуированную на груди Пэм. Нечто новое,
незнакомое мне… а вот грудь не изменилась. Я очень хорошо её знал.
— Иди сюда, — позвала Пэм.
Я подошёл. Задел больным бедром столик на колёсах, сдавленно
вскрикнул. Спотыкаясь, преодолел два последних шага, думая: какое прекрасное
воссоединение, мы сейчас окажемся на полу, я — поверх неё. Может, мне даже
удастся сломать ей пару рёбер. Почему нет? На Дьюма-Ки я набрал двадцать
фунтов.
Но Пэм всегда была сильной. Я совсем об этом забыл. Она
смогла удержать мой вес, правда, сперва привалилась к дверному косяку, потом
выпрямилась, обняв меня обеими руками. Я обнял её своей, улёгся щекой на плечо,
вдыхая такой знакомый запах.
«Уайрман! Я проснулась рано и так хорошо провела время с
моими статуэтками!»
— Пойдём, Эдди, ты устал. Пойдём в постель.
Она повела меня в спальню. Окно здесь было меньше, луч
лунного света — тоньше, но через приоткрытую раму я слышал постоянные вздохи
воды.
— Ты уверена…
— Молчи.
«Я уверена, мне называли вашу фамилию, но не могу её
вспомнить, как и многое другое».
— Я никогда не хотел причинить тебе боль. Очень сожалею… Она
приложила два пальца к моим губам.
— Мне не нужны мне твои сожаления.
Бок о бок мы сели на кровать. Лунный свет на неё не падал.
— А что тебе нужно?
