— Quien sabe? История сокрыла её в своих глубинах.
Шэннингтон думает, что она и её новый муж вернулись в Атланту после завершения
поисков близняшек. Они не присутствовали на поминальной службе.
— Она могла обвинить отца в том, что произошло, — вставил Джек.
Уайрман кивнул.
— А может, просто не могла оставаться на Дьюме.
Я вспомнили надутое личико (я-хочу-быть-где-то-ещё) Адрианы
на семейном портрете и подумал, что в словах Уайрмана что-то есть.
— В любом случае, — продолжил Уайрман, — она наверняка
мертва. Если б ещё жила, то готовилась бы отметить столетний юбилей.
Вероятность этого крайне мала.
«где наша сестра?»
Уайрман сжал мою руку, развернул меня к себе. Его лицо
осунулось, постарело.
— Мучачо, если что-то сверхъестественное убило мисс Истлейк
с тем, чтобы заткнуть ей рот, может, нам следует понять намёк и удрать с
Дьюма-Ки?
— Я думаю, уже поздно, — ответил я.
— Почему?
— Потому что она снова проснулась. Так сказала Элизабет
перед смертью.
— Кто проснулся?
— Персе, — ответил я.
— Кто это?
— Не знаю. — Я пожал плечами. — Но, думаю, нам предстоит
утопить её, чтобы она снова заснула.
ix
При покупке корзинка для пикника была алой и лишь немного
выцвела за свою долгую жизнь, возможно, потому, что большую часть времени
простояла на чердаке. Я приподнял её за одну ручку. Действительно, весила
корзинка немало — по моим прикидкам, фунтов двадцать [около 9 кг]. Прутья на
дне, хоть и были прежде плотно сплетёнными, слегка продавились. Я поставил
корзинку на ковёр, развёл деревянные ручки в стороны, откинул крышку. Петли
едва слышно скрипнули.
Сверху лежали цветные карандаши, от большинства остались
короткие огрызки. А под ними — рисунки, сделанные вундеркиндом более
восьмидесяти лет тому назад. Маленькой девочкой, которая в возрасте двух лет
упала с запряжённого пони возка, ударилась головой и очнулась с припадками и
магической способностью рисовать. Я это знал, пусть даже рисунок на первом
листе и не был рисунком в полном смысле этого слова. Действительно, ну какой
это рисунок:
Я поднял листок. Под ним увидел вот это:
А дальше рисунки стали рисунками, прибавляя в сложности и
мастерстве с невероятной быстротой. Поверить, что такое возможно, мог разве что
Эдгар Фримантл, который рисовал лишь завитушки до того, как несчастный случай
на стройплощадке лишил его руки, размозжил голову и едва не отправил на тот
свет.
Она рисовала поля. Пальмы. Берег. Огромное чёрное лицо,
круглое, как баскетбольный мяч, с улыбающимся красным ртом (вероятно, лицо
Мельды — домоправительницы), хотя эта Мельда больше напоминала
ребёнока-переростка на снимке, сделанном с очень близкого расстояния. Потом
пошли животные: еноты, черепаха, олень, рысь — нормальных пропорций, но идущие
по Заливу или летающие по воздуху. Я нашёл цаплю, нарисованную с мельчайшими
подробностями, которая стояла на ограждении балкона дома, где выросла девочка.
Под этим рисунком лежала акварель той же птицы, только теперь цапля летела над
плавательным бассейном вверх ногами. И глаза-буравчики, которые смотрели с
рисунка, были того же цвета, что и сам бассейн. «Она делала то же, что и я, —
мелькнула мысль, и по коже опять побежали мурашки. — Пыталась заново открыть
ординарное, сделать его новым, превратить в грёзу».
Дарио, Джимми и Элис кончили бы в штаны, если б увидели эти
картины? Думаю, сомнений в этом нет и быть не может.
Она нарисовала двух девочек (конечно же, Тесси и Лауру), с
широченными улыбками, старательно растянутыми, уходящими за пределы лица.
Она нарисовала папулю — выше дома, рядом с которым он стоял
(наверняка первым «Гнездом цапли»), с сигарой размером с ракету. И дым
окольцовывал луну над его головой.
Она нарисовала двух девочек в тёмно-зелёных свитерах на
просёлочной дороге. На головах они несли книги, как африканские девушки носят
кувшины с водой. Несомненно, Марию и Ханну. Позади них шли лягушки. Отрицая
законы перспективы, с удалением от девочек они увеличивались, а не уменьшались.
Потом в творчестве Элизабет начался период «Улыбающихся
Лошадей». Этих рисунков набралось более десятка. Я быстро их пролистал, потом
вернулся к одному, постучал по нему пальцем.
— Тот самый рисунок из газетной статьи.
— Копни глубже, — откликнулся Уайрман. — Ты ещё ничего не
видел.
Снова лошади… члены семьи, нарисованные карандашами, углём
или весёленькими акварельными красками, всегдад ержащие друг друга за руки, как
вырезанные из бумаги куклы… потом ураган, вода — волнами выплёскивающаяся из
бассейна, кроны пальм, которые рвал ветер.
Всего рисунков было далеко за сотню. Хоть Элизабет и была
ребёнком, но она фонтанировала. Ещё два или три рисунка урагана… может, той
«Элис», что отрыл сокровища, может, урагана вообще, точно не скажешь… Залив…
ещё Залив, на этот раз с летающими рыбами размером с дельфинов… Залив с
пеликанами — и радуга в каждом раскрытом клюве… Залив на закате дня… и…
Я замер, горло перехватило.
В срав??ении со многими другими рисунками, просмотренными
мной, этот поражал простотой: силуэт корабля на фоне умирающего света,
пойманный в тот самый момент, когда день сменяется ночью, но эта простота
наполняла рисунок могуществом. И, конечно же, я так и подумал, когда нарисовал
то же самое в мой первый вечер, проведённый в «Розовой громаде». Здесь был тот
же трос, натянутый между носом корабля и, как, возможно, говорили в те далёкие
времена, башней Маркони,
[166]
создающий ярко-оранжевый треугольник. И свет,
поднимаясь над водой, менялся точно так же: от оранжевого к синему. Я увидел
даже наложение цветов, отчего корабль (поменьше, чем у меня) выглядел как
далёкий призрак, ползущий на север.
— Я это рисовал, — выдохнул я.
— Знаю, — кивнул Уайрман. — Я видел. Ты назвал этот рисунок
«Здрасьте».
Я зарылся глубже, доставая акварели и карандашные рисунки,
зная, что в конце концов найду. И — да, у самого дна я добрался до картины, на
которой Элизабет первый раз изобразила «Персе». Только она нарисовала корабль
новёхоньким — изящную трёхмачтовую красоту с убранными парусами на сине-зелёной
воде Залива под фирменным солнцем Элизабет Истлейк, выстреливающим длинными,
счастливыми лучами. Это была прекрасная работа, на которую следовало смотреть
под мелодию калипсо.
