Мы сидели на кухне и ждали. Секундная стрелка на часах над
плитой медленно обогнула циферблат, пошла на второй круг. Поток из трубы
превратился в узенькую струйку. Потом издалека донёсся голос Илзе:
— Я вернулась… с ним… Я… — Тут она вскрикнула. Я не мог
сказать, от удивления, боли или оттого и другого.
— Илзе! — завопил я. — Илзе!
Уайрман вскочил, ударился бедром о край раковины. Протянул
ко мне руки. Я покачал головой, мол, не знаю. Я чувствовал, как по щекам течёт
пот, хотя на кухне было прохладно.
Я уже думал о том, что делать и кому звонить, когда Илзе
взяла трубку. В голосе слышалась дикая усталость. Но при этом и облегчение. И
говорила она, как всегда. Наконец-то.
— Господи Иисусе.
— Что случилось? — Я едва сдержался, чтобы не сорваться на
крик. — Илзе, что случилось?
— Его нет. Он вспыхнул и сгорел. Я смотрела через окошко. От
него остался пепел. Папуля, мне нужно залепить пластырем руку. Ты был прав.
Нехороший он, очень нехороший. — Она нервно рассмеялась. — Этот чёртов рисунок
не хотел лезть в духовку. Изогнулся и… — Вновь нервный смех. — Можно сказать,
что я порезалась о край листа, но это не выглядит порезом, и ощущения другие.
Больше похоже на укус. Я думаю, рисунок меня укусил.
viii
В сложившихся обстоятельствах больше всего меня радовало,
что с Илзе всё в порядке. Она же больше всего радовалась тому, что всё в
порядке со мной. И всё у нас было хорошо. Так, во всяком случае, думал глупый
художник. Я сказал дочери, что позвоню завтра.
— Илзе? Ещё одна просьба.
— Да, папа. — Голос звучал бодро, она полностью пришла в
себя.
— Подойди к плите. В твоей духовке есть подсветка?
— Да.
— Включи её. Скажи, что ты видишь.
— Тебе придётся подождать… радиотелефон у меня в спальне. —
Пауза, короткая. Потом Илзе вновь взяла трубку: — Пепел.
— Здорово.
— Папуля, а остальные твои картины? Они такие же, как этот
рисунок?
— Я как раз с этим разбираюсь, милая. Это история для
другого дня.
— Хорошо. Спасибо тебе, папуля. Ты по-прежнему мой герой. Я
тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю.
То был наш последний разговор, но мы этого не знали. Этого
никогда не знаешь заранее, верно? По крайней мере закончили мы его признаниями
в любви друг другу. Хотя бы. Не так, чтобы много, но всё-таки. У других бывает
хуже. Я говорю себе это долгими ночами, когда не могу заснуть.
У других бывает хуже.
ix
Я рухнул на стул напротив Уайрмана, подпёр голову рукой.
— Потею, как свинья.
— Должно быть, с этим как-то связано насилие над раковиной
мисс Истлейк.
— Изви…
— Повтори ещё раз, и я тебе врежу. Ты всё сделал правильно.
Не каждому мужчине удаётся спасти жизнь дочери. Поверь, когда я это говорю, то
завидую тебе. Хочешь пива?
— Боюсь, я заблюю им весь стол. Молоко у тебя есть? Он
заглянул в холодильник.
— Чистого нет, только наполовину со сливками.
— Дай глоточек.
— Ты совсем плох, Эдгар. — Он налил мне молока со сливками в
стакан для сока, я выпил. Потом мы пошли наверх, медленным шагом, как стареющие
воины джунглей, сжимая в руках короткие гарпуны с серебряными наконечниками.
Я вернулся в спальню для гостей, лёг и вновь уставился в
потолок. Ладонь болела, но я не жаловался. Она поранила руку, я поранил. Вроде
бы одно сходилось с другим.
«Стол течёт», — подумал я.
«Утопите её, чтобы заснула», — подумал я.
И что-то ещё. Элизабет сказала что-то ещё. Прежде чем в
голову пришла третья фраза Элизабет, я вспомнил кое-что более важное: Илзе
сожгла рисунок «Конец игры» в духовке и отделалась лишь порезом руки. А может,
укусом.
«Следовало сказать ей, что порез нужно продезинфицировать, —
подумал я. — И мой тоже нужно».
Я спал. И на этот раз гигантская лягушка не явилась во сне,
не предупредила меня.
x
На рассвете меня разбудил глухой удар. Ветер, дувший с
прежней силой (может, разошёлся ещё сильнее), швырнул в стену дома один из
шезлонгов Уайрмана. Или весёленький зонт, под которым мы впервые когда-то
разделили зелёный чай со льдом, так хорошо утоляющий жажду.
Надев джинсы, я вышел из спальни. Всё остальные вещи я
оставил на полу, включая и гарпун с серебряным наконечником — сомневался, что
Эмери Полсон навестит меня при свете дня. Потом заглянул в спальню Уайрмана,
хотя мог без этого обойтись: его храп был слышен издалека. Уайрман вновь лежал
на спине, широко раскинув руки.
Я спустился на кухню и покачал головой, увидев сломанный
кран и стакан с белым налётом на стенках. Нашёл себе чистый стакан, наполнил
его апельсиновым соком. Со стаканом в руке вышел на заднее крыльцо. Сильный, но
тёплый ветер с Залива отбросил мои потные волосы со лба и висков. Ощущения мне
понравились, они успокаивали. Я решил спуститься к берегу и выпить сок там.
Остановился, когда три четверти мостков остались позади,
отпил сока. Стакан наклонил чуть сильнее, чем следовало, и плеснул соком на
голую ногу. Почти не обратил на это внимания.
Из Залива, на одной из больших, гонимых ветром волн, к
берегу плыл ярко-зелёный теннисный мяч.
«Это ничего не значит», — сказал я себе, но прозвучало очень
уж неубедительно. Мяч значил не просто многое, а всё, и я это понял, как только
заметил его. Я зашвырнул стакан в униолу и, кренясь на один бок, сорвался с
места: в том году Эдгар Фримантл иначе бегать не мог.
Мне потребовалось пятнадцать секунд, чтобы, добраться до
края мостков, может, меньше, но к тому времени я увидел в приливе ещё три
теннисных мяча. Потом шесть, восемь. По большей части — справа от меня, на
севере.
Под ноги я не смотрел, поэтому сорвался с края мостков,
размахивая рукой и культёй. Коснулся песка, попытался бежать дальше и,
возможно, даже удержался бы, если б приземлился на левую ступню, но не
сложилось. Зигзаг боли пронзил правую ногу от щиколотки через колено до бедра,
и я распластался на песке. В шести дюймах от моего носа лежал один из этих
чёртовых теннисных мячей, мокрые ворсинки не стояли дыбом, а прижимались к
поверхности. На ядовито-зелёном боку чёрными, как проклятие, буквами было
написано название фирмы-изготовителя: «DUNLOP».
