Когда закончил, практически полностью стемнело.
По левую руку шелестели листвой три пальмы.
Ниже и подо мной, но не очень далеко, вода прибывала,
вздыхал Мексиканский залив, словно у него выдался долгий день, а ещё оставалась
работа.
Над головой высыпали уже тысячи звёзд, и прямо у меня на
глазах появлялись всё новые.
«И так здесь было всегда», — подумал я и вспомнил фразу,
которую произносила Мелинда, если слышала по радио действительно понравившуюся
ей песню: «Она зацепила меня на здрасьте». Под моим примитивным танкером и я
написал это слово, «здрасьте», маленькими буковками. Насколько я могу вспомнить
(а с памятью у меня теперь лучше), я впервые в жизни дал название картине. И
если уж говорить о названиях, это — хорошее, не так ли? Несмотря на все
последующие потери, я до сих пор думаю, что это идеальное название для картины,
нарисованной мужчиной, который изо всех сил пытался больше не грустить… пытался
вспомнить, каково это — чувствовать себя счастливым.
На сегодня — всё. Я положил карандаш на стол, и вот тут
вилла заговорила со мной в первый раз. Голос был тише дыхания Залива, но я всё
равно его услышал.
«Я ждала тебя», — донеслось до моих ушей.
vi
В тот год я разговаривал с собой и себе же отвечал. Иногда
отвечали и другие голоса, но вечером моего первого дня во Флориде беседу вели
я, только я, и никто, кроме меня.
— Хьюстон, это Фримантл, как слышите, Хьюстон? — сунувшись в
холодильник, с мыслью: «Господи, если это самое необходимое, не хочется даже
представлять себе, что парнишка понимает под словами „набить холодильник“…
того, что уже есть, мне хватит, чтобы пережить третью мировую войну».
— Последнее сообщение принято, Фримантл, мы вас слышим.
— У нас тут копчёная колбаса, Хьюстон, мы принимаемся за
копчёную колбасу, как меня слышите?
— Вас понял, Фримантл, слышим вас ясно и чётко. Как ситуация
с майонезом?
Мы принялись и за майонез. Я приготовил два сандвича с
кружочками копчёной колбасы, уложенными на слои майонеза (когда я был
маленьким, нас воспитывали в вере, что майонез, копчёная колбаса и белый хлеб —
пиша богов), и съел их за кухонным столом. В кладовке нашёл две упаковки «Тейбл
ток пайс»,
[25]
с яблочной и черничной начинкой. Начал подумывать о том, чтобы
изменить завещание в пользу Джека Кантори.
Наевшись, как удав, я вернулся в гостиную, включил свет,
посмотрел на «Здрасьте». Рисунок получился не очень. Но что-то в нём было.
Небрежно затушёванная вечерняя заря удивительным образом словно светилась
изнутри. Корабль мало напоминал тот, что я видел, мой выглядел интереснее,
этакий корабль-призрак. Собственно, и нарисовал-то я его схематично, несколькими
линиями, но пятна жёлтого и оранжевого создавали ощущение, что корабль
прозрачный, и сквозь него пробивается закатный свет.
Я поставил рисунок на телевизор, прислонил к табличке с
надписью: «ВЛАДЕЛЕЦ ТРЕБУЕТ, ЧТОБЫ ВЫ И ВАШИ ГОСТИ НЕ КУРИЛИ В ДОМЕ». Ещё
несколько мгновений посмотрел на него, подумал, что на переднем плане чего-то
не хватает, скажем, корабля поменьше, дабы подчеркнуть удалённость второго
корабля, придать рисунку глубину, но больше мне рисовать не хотелось. А кроме
того, любое добавление могло свести на нет ауру картины. И вместо карандаша я
взялся за телефон, подумав, что могу позвонить Илзе по мобильнику, если он не
работает. Однако Джек и тут оказался на высоте.
Я полагал, что скорее всего общаться мне придётся с
автоответчиком (в колледже у девушек дел хватает), но она сняла трубку после
первого же гудка.
— Папуля! — Она так меня удивила, что я даже потерял дар
речи, и ей пришлось повторить: — Папа?
— Да, — ответил я. — Как ты узнала?
— На дисплее высветился телефонный код — девятьсот сорок
один. Это тот регион, где находится Дьюма. Я проверяла.
— Современные технологии. Мне за ними не угнаться. Как ты,
детка?
— Отлично. А ты как?
— Всё у меня хорошо. Если на то пошло, даже лучше, чем
хорошо.
— Человек, которого ты нанял?..
— Он не зря получает деньги. Кровать застелена, холодильник
полон. Я приехал и проспал пять часов.
Последовала пауза, а когда Илзе заговорила, озабоченности в
голосе заметно прибавилось:
— Ты не слишком налегаешь на обезболивающие таблетки? Потому
что оксиконтин — в каком-то смысле троянский конь. Конечно, я не говорю тебе
ничего такого, чего ты ещё не знаешь.
— Нет, я принимаю прописанные дозы. Фактически…
— Что, папуля? Что? — По голосу чувствовалось, что она готова
ловить такси, чтобы мчаться в аэропорт и прилететь первым же рейсом.
— Я только сейчас осознал, что в пять часов не принимал
викодин… — Я взглянул на часы. — А в восемь — оксиконтин. Невероятно.
— Боль сильная?
— Пара таблеток тайленола с ней справятся. По крайней мере
до полуночи.
— Возможно, перемена климата, — предположила Илзе. — И
дневной сон.
Я не сомневался, что в какой-то мере на боль повлияло и
первое, и второе, но не думал, что они сыграли главную роль. Может, от этого
попахивало безумием, но у меня сложилось ощущение, что решающее слово сказало
рисование. Если на то пошло, я это знал.
Мы поговорили еше какое-то время, и я почувствовал, как
озабоченность уходит из голоса Илзе. Заместила её печаль. Скорее всего она
поняла, что это на самом деле произошло, и её мать и отец не собираются
проснуться однажды утром и зажить, как прежде. Но она пообещала позвонить Пэм и
отправить электронное письмо Мелинде, дать им знать, что я всё ещё на земле
живых.
— У тебя есть электронная почта, папа?
— Да, но сегодня ты будешь моей электронной почтой,
солнышко.
Она засмеялась, всхлипнула, засмеялась вновь. Я хотел
спросить, не плачет ли она, но передумал. Решил, что лучше не спрашивать.
— Илзе? Пожалуй, я тебя отпущу, милая. Хочу принять душ и на
том закончить день.
— Хорошо, но… — Пауза. Потом её прорвало: — Меня корёжит при
мысли о том, что ты во Флориде один! Вдруг ты упадёшь в душе! Неправильно это!
— Солнышко, всё у меня хорошо. Честное слово. Этот парень…
его зовут… — «Ураганы, — подумал я. — Метеоканал». — Его зовут Джим Кантори. —
В ряд я попал правильный, но с местом ошибся. — Я хотел сказать, Джек.
