— Уйди, — сказал я ей. — Ты мне больше не нужна. Уйди и
умри.
Она не ушла. Не могла уйти. Как и предплечье, с которым она
соединялась, кисть зудела, пульсировала болью, отказывалась покинуть меня.
— Тогда разыщи мою дочь. — Из глаз полились слёзы. — Приведи
её назад, почему бы тебе этим не заняться? Приведи её ко мне. Я нарисую всё,
что ты захочешь, только приведи её ко мне.
Никакой реакции. Я оставался одноруким мужчиной, которого
мучили фантомные боли. И единственным призраком был мой собственный, зависший
над моей головой и всё это наблюдающий.
Зуд усиливался. Я взял метлу, плача не только от горя, но и
от этого невыносимого зуда, потом осознал, что не смогу осуществить задуманное:
однорукому не переломить черенок метлы об колено. Я снова прислонил её к стене,
под большим углом, ударил по черенку сверху здоровой ногой. Он с треском
переломился, помело отлетело в сторону. Подняв зазубренный конец обломившегося
черенка на уровень глаз, из которых катились слёзы, я кивнул: сгодится.
Огибая угол дома, я направился на берег; какая-то часть
моего сознания фиксировала громкий разговор ракушек под «Розовой громадой»,
когда волны врывались в темноту под виллой, а потом откатывались обратно.
Когда я добрался до мокрой и блестящей полосы укатанного
волнами песка, усеянного теннисными мячами, в голове мелькнула третья фраза,
произнесённая Элизабет в «скорой» и записанная Уайрманом: «Ты захочешь, но
нельзя».
— Слишком поздно, — вырвалось у меня, а потом нить,
державшая Эдгара над моей головой, оборвалась. Его унёс ветер, и на какое-то
время память как отрезало.
Глава 17
Южная оконечность
i
Я помню, что вернулся в этот мир, когда подошёл Уайрман и
поднял меня на ноги. Помню, как прошёл несколько шагов, а после меня ударило,
будто хлыстом: Илзе мертва — и я упал на колени. И что самое постыдное (пусть у
меня разрывалось сердце), мне очень хотелось есть. Донимал волчий голод. Я
помню, как Уайрман помог мне войти в открытую дверь, говоря, что это всего лишь
плохой сон. Убеждал, что мне приснился кошмар, а когда я возразил, мол, всё
правда, это сделала Мэри Айр, Мэри Айр утопила Илзе в её собственной ванне, он
рассмеялся и ответил, что теперь у него отпали последние сомнения, и он точно
знает, что мне это приснилось. На какое-то мгновение я даже поверил ему.
Потом я указал на автоответчик и пошёл на кухню. Волоча
ноги, поплёлся на кухню. Когда заговорила Пэм («Эдгар, мне звонили из полиции и
сказали, что Илли мертва!») — я уже горстями, прямо из коробки, ел
глазированные пшеничные хлопья. У меня возникло ощущение, будто я — препарат на
предметном стекле. И очень скоро меня положат под микроскоп и начнут изучать.
Автоответчик в гостиной замолк. Уайрман чертыхнулся и начал слушать сообщение
второй раз. Я продолжал есть хлопья. Время, которое я провёл на берегу до
прихода Уайрмана, полностью выпало из памяти. Точно так же, как и время,
проведённое мною на больничной койке сразу после несчастного случая.
Я достал из коробки последнюю горсть хлопьев, затолкал в
рот. Проглотил. Хлопья застряли в горле, и это было хорошо. Просто отлично. Я
надеялся, что они меня задушат. Я заслуживал того, чтобы задохнуться. Но потом
комок соскользнул вниз. Волоча ноги и прихрамывая, я вернулся в гостиную.
Уайрман смотрел на автоответчик округлившимися глазами.
— Эдгар… мучачо… во имя Бога?..
— Одна из картин.
Я по-прежнему волочил ноги, но теперь набил желудок, и мне
хотелось забыться. Хотя бы на время. Не просто хотелось — не мог без этого
обойтись. Я сломал черенок… потом пришёл Уайрман. А что произошло в промежутке?
Я не знал.
Решил, что не хочу знать.
— Одна из картин?..
— Мэри Айр купила картину. Я уверен, из цикла «Девочка и
корабль». Она взяла её с собой. Нам следовало догадаться. Мне следовало
догадаться. Уайрман, мне нужно прилечь. Я должен прилечь. Два часа, хорошо?
Потом разбуди меня, и мы поедем на южную оконечность.
— Эдгар, ты не можешь… После того, что случилось…
Я остановился, чтобы взглянуть на него. Голова весила сотню
фунтов, но мне это удалось.
— Она тоже от меня этого не ожидает, но мы должны поставить
точку сегодня. Два часа.
Входная дверь «Розовой громады» открывалась на восток, так
что солнечные лучи били ему в лицо, высвечивая столь сильное сострадание, что я
едва мог его выносить.
— Хорошо, мучачо. Два часа.
— А пока постарайся держать всех подальше.
Я не знал, услышал ли он меня, потому что говорил, уже
повернувшись лицом к спальне и себе поднос. Я упал на кровать, и там была Реба.
Хотелось швырнуть её с размаху в стену, как чуть раньше хотелось швырнуть
телефон, но я подтянул куклу к себе, уткнулся лицом в бескостное тело и
заплакал. Всё ещё плакал, когда заснул.
ii
— Просыпайся! — Кто-то тряс меня. — Просыпайся, Эдгар. Если
мы хотим это сделать, нам надо пошевеливаться.
— Я бы его не трогал… едва ли он очухается. — Голос
принадлежал Джеку.
— Эдгар! — Уайрман шлёпнул меня по одной щеке, потом по
другой. Не так, чтобы нежно. Яркий свет проник в закрытые глаза, окрашивая мир
красным. Я попытался отвернуться от всего этого (знал, что по другую сторону
век меня ждёт только плохое), но Уайрман мне не позволил. — Мучачо! Просыпайся!
Уже десять минут двенадцатого!
Вот это меня проняло. Я сел и посмотрел на него. Он держал
перед моим лицом зажжённую настольную лампу, и я чувствовал идущий от неё жар.
Джек стоял позади Уайрмана. Осознание, что Илзе мертва (моя Илли), пронзило
сердце, но я отпихнул эти мысли.
— Двенадцатого! Я же сказал тебе — два часа! А если бы
кто-то из родственников Элизабет захотел бы…
— Расслабься, мучачо. Я позвонил в похоронное бюро и сказал,
что их нужно держать подальше от Дьюмы, поскольку мы все слегли с краснухой.
Болезнь очень заразная. Я также позвонил Дарио и рассказал про твою дочь. Всё
картины на складе галереи, во всяком случае, пока. Я сомневаюсь, что для тебя
это вопрос первостепенной важности, но…
— Разумеется, первостепенной. — Я встал, потёр рукой лицо. —
Больше Персе никому вреда не причинит.
— Я сожалею, Эдгар, — подал голос Джек. — Примите мои
соболезнования. Я понимаю, горю этим не поможешь, но…
— Поможешь, — ответил я, и, возможно, со временем
действительно бы помогло. Если бы я продолжал так говорить, если бы старался
так думать. Вот этому несчастный случай точно меня научил: единственный способ
жить — это жить. Говорить себе: «Я могу это сделать», — даже зная, что не
можешь.
