Я прислонил «канадку» к стене дома, в том самом месте, где и
прошлым вечером, и вновь спустился к кротким волнам. Справа от меня мой
нынешний дом не позволял увидеть ни мост, ни Кейси-Ки. Зато слева…
В этом направлении берег уходил далеко-далеко — слепяше
белая лента между сине-серым Заливом и униолой. Где-то вдалеке я разглядел
тёмную точку, может, и две. В остальном этот сказочный, словно с открытки, пляж
пустовал. Другие дома находились дальше от берега, а когда я посмотрел на юг,
то увидел над пальмами только одну крышу (чуть ли не акр оранжевой черепицы)
той самой гасиенды, которую заметил днём раньше. Я мог закрыть её ладонью и
почувствовать себя Робинзоном Крузо.
Я двинулся в ту сторону, отчасти потому, что для меня, как
левши, это естественно — поворачивать налево. А главным образом — потому что
мог видеть, куда иду. Далеко я не ушёл, в тот день у меня и мысли не было о
Великой береговой прогулке, я хотел точно знать, что сумею вернуться к моему
костылю, и, как бы там ни было, эта прогулка стала первой. Я помню, как оглядывался
и восхищённо смотрел на свои следы на песке. В утреннем свете каждый левый
отпечаток выглядел чётким и крепким, словно оставленный штамповочным прессом.
Большинство правых такой чёткостью не отличались, всё-таки ногу я немного
подволакивал, но поначалу даже они смотрелись не хуже левых. Я сосчитал шаги,
когда двинулся в обратном направлении. Всего получилось тридцать восемь
отпечатков. К тому времени бедро гудело от боли. Мне более чем хотелось
вернуться в дом, достать из холодильника стаканчик йогурта и посмотреть,
соответствует ли работа кабельного телевидения обещаниям Джека Кантори.
Как выяснилось, соответствовала.
iii
Таким и установился для меня распорядок на утро:
апельсиновый сок, прогулка, йогурт, текущие события. Я подружился с Робин Мид,
молодой женщиной, ведущей «Хедлайн-ньюс» с шести до десяти утра. Скучный
распорядок, не так ли? Но со стороны жизнь в государстве, где правит диктатор,
тоже может показаться скучной (диктаторам нравится скука, диктаторы обожают
скуку), даже если грядут великие события.
Травмированные тело и мозг не просто похожи на диктатуру;
они и есть диктатура. Нет более безжалостного тирана, чем боль, нет более
жестокого деспота, чем спутанность сознания. Понимать, что мой мозг повреждён
не меньше тела, я начал, как только окончательно выяснилось, что я один, а
другие голоса в голове затихают. Моя попытка задушить жену, с которой прожил
двадцать пять лет, лишь за то, что она хотела стереть с моего лба пот, имела к
этому минимальное отношение. Тот факт, что мы не занимались любовью в те
месяцы, что прошли между несчастным случаем и расставанием, даже не пытались,
также не был главным, хотя я полагал, что это проявление более серьёзной
проблемы. И даже неожиданные и подрывающие силы вспышки ярости не тянули на
главное.
Потому что главным стало отторжение. Не знаю, как ещё можно
описать происходившее тогда со мной. Моя жена вроде бы изменилась… превратилась
в кого-то ещё. Большинство людей в моей жизни тоже стали какими-то другими, и
более всего ужасало, что я плевать на это хотел. Поначалу говорил себе, что
изменения, которые я ощущал и в моей жене, и в моей жизни, естественны для
человека, иногда неспособного даже вспомнить, как называется та штуковина, что
застёгивает брюки: волния, колния, долболния? Я говорил себе, что это пройдёт,
но оно не проходило, и когда Пэм сказала, что хочет развестись со мной, следом
за злостью я почувствовал облегчение: теперь не оставалось сомнений втом, что я
имел право испытывать отторжение, по крайней мере по отношению к ней. Потому
что теперь она действительно изменилась. Сняла форму «Фримантла» и ушла из
команды.
В первые недели на Дьюма-Ки это самое отторжение позволяло
мне легко и непринуждённо увиливать от прямых ответов. Я отвечал на письма,
обычные и электронные, которые получал от Тома Райли, Кэти Грин, Уильяма
Боузмана-третьего (неувядаемого Боузи), короткими репликами: «У меня всё
хорошо», «Погода хорошая», «Кости срастаются», — которые имели мало общего с
моей реальной жизнью. И когда поток их писем сначала обмелел, а потом иссяк, я
об этом нисколько не сожалел.
Только Илзе по-прежнему оставалась в моей команде. Только
Илзе отказывалась снять форму. Вот она никакого чувства отторжения у меня не
вызывала. Илзе оставалась на моей стороне стеклянной стены, всегда готовая
протянуть мне руку. Если я не присылал ей электронного письма, она звонила.
Если я не звонил три дня, звонила она. Ей я не лгал о своих планах порыбачить в
Заливе или обследовать Эверглейдс.
[26]
Илзе я говорил правду, точнее, ту часть
правды, которая не давала ей повода принять меня за безумца.
К примеру, рассказывал ей о моих утренних прогулках по
берегу, и о том, что каждый день я ухожу чуть дальше, но не о «числовой игре»…
потому что выглядела она так глупо… или, возможно, тянула на навязчивость.
В то первое утро я отошёл от «Розовой громады» на тридцать
восемь шагов. На следующее утро я выпил ещё один огромный стакан апельсинового
сока и опять вышел на берег. В этот раз отмерил сорок пять шагов, довольно-таки
длинную дистанцию для меня, практически не расстававшегося с костылём. Но мне
удалось убедить себя, что на самом деле шагов только девять. Вот этот мысленный
фокус и лёг в основу «числовой игры». Вы делаете шаг, потом два, три, четыре,
пять… и всякий раз сбрасываете счётчик в голове на ноль, пока не доберётесь до
девяти. Потом складываете все эти цифры, от одного до девяти, и получаете сорок
пять. Если вам кажется, что это безумие, не буду спорить. Нет, не буду спорить.
На третье утро я удалился от «Розовой громады» на десять
шагов без костыля (то есть в действительности на пятьдесят пять, или прошёл
туда и обратно примерно девяносто ярдов). Неделей позже я довёл свой рекорд до семнадцати…
и если вы сложите все эти числа, то получите сто пятьдесят три. Я отшагал их,
повернулся к своему дому и поразился, как же он далеко. Даже стало как-то не по
себе от мысли, что предстоит преодолеть такое расстояние.
«Ты можешь это сделать, — говорил я себе. — Это легко.
Каких-то семнадцать шагов, и всё». Я говорил это себе, но не Илзе.
Чуть дальше каждый день, оставляя позади следы. К тому
времени, когда Санта-Клаус появился в торговом центре «Би-нева-роуд», куда Джек
Кантори иногда привозил меня за покупками, я сделал удивительное открытие: все
мои следы, когда я шёл на юг, были чёткими. Правую ногу я начинал подволакивать
(что тут же сказывалось на отпечатке правой кроссовки) только на обратном пути.
Ходьба вошла в привычку, меня не останавливали даже
дождливые дни. Второй этаж виллы представлял собой один большой зал. Пол
застилал розовый ковёр, огромное окно выходило на Мексиканский залив. И больше
в зале ничего не было. Джек предложил мне составить список мебели, сказал, что
может заказать всё в той самой компании, сдающей мебель в аренду, услугами
которой воспользовался, обставляя первый этаж… при условии, что на первом этаже
меня всё устраивало. Я заверил его, что меня всё устраивает, но желания
захламлять второй этаж не выразил. Мне нравилась пустота этого зала. Она
стимулировала моё воображение. Так что я попросил приобрести для второго этажа
три вещи: простой стул с прямой спинкой, мольберт и тренажёр «беговая дорожка»
производства корпорации «Сай-бекс». Такое возможно? Джек ответил утвердительно,
и слова у него не разошлись с делом. Три дня, и всё необходимое уже стояло на
втором этаже. С того самого момента и до конца моего пребывания на Дьюма-Ки я
поднимался на второй этаж, если хотел рисовать карандашом или красками, или
воспользоваться тренажёром, когда погода не позволяла выйти из дома. И пока я
жил на вилле «Розовая громада», на втором этаже из мебели был только стул с
прямой спинкой.
