— Друг, приятель! — прокричал я. — Принеси этого гребаного
приятеля, ты, тупая сука! — Боль в голове сводила с ума, а Пэм заплакала. Я
ненавидел её за то, что она начала плакать. Чего, собственно, она плакала? Не
она же сидела в клетке, глядя на всё сквозь красный туман. Не она была
обезьяной в клетке. И тут я наконец вспомнил слово:
— Принеси старика и, ради Бога, сляг!
Старик — это всё, что мой воспалённый, размозжённый мозг
смог предложить вместо стула.
Я всё время злился. В больнице работали две медсестры
средних лет, которых я прозвал Сухая дырка Один и Сухая дырка Два, словно они
были персонажами в похабной истории доктора Сьюза.
[7]
А девушка-подросток,
которая добровольно помогала медперсоналу больницы, стала у меня Мохнатой
Пастилкой… понятия не имею почему, но прозвище несло в себе что-то связанное с
сексом. Во всяком случае, для меня. По мере того как прибавлялось сил, я начал
бить людей. Дважды пытался пырнуть ножом Пэм, и одна попытка удалась, правда,
нож был пластмассовый. Тем не менее ей на руку наложили пару швов. Бывали
случаи, когда меня приходилось связывать.
И вот что я особенно чётко помню о начале моей тогдашней
жизни: жаркая вторая половина дня в конце моего месячного пребывания в дорогом
санатории для выздоравливающих, кондиционер сломан, я привязан к кровати, в
телевизоре — мыльная опера, тысячи полуночных колоколов бьют в голове, боль
жжёт правую половину тела, как раскалённая кочерга, отсутствующая правая рука
зудит, отсутствующие пальцы правой руки дёргаются, оксиконтина мне не положено
ещё какое-то время (какое именно, сказать не могу, отмерять время — выше моего
понимания), и тут из красного марева выплывает медсестра, существо, присланное,
чтобы взглянуть на обезьяну в клетке, и спрашивает: «Вы готовы принять вашу
жену?» А я отвечаю: «Только если она принесла пистолет, чтобы застрелить меня».
Кажется, такая боль никогда не уйдёт, но она уходит. Меня
отвозят домой и заменяют боль агонией лечебной физкультуры. Красная пелена
начала рассеиваться. Психотерапевт, специализирующийся на гипнотерапии, научил
меня нескольким эффективным способам подавлять фантомные боли и зуд в
отрезанной руке. Кеймен. Именно он принёс мне Ребу, одну из немногих вещей,
которые я взял с собой, когда прихромал из прошлой жизни в нынешнюю, на
Дьюма-Ки.
— Этот психотерапевтический метод воздействия на злость пока
не получил одобрения, — предупредил меня доктор Кеймен, хотя, наверное, мог и
солгать, чтобы сделать Ребу более привлекательной. Он сказал мне, что я должен
дать ей отвратительное имя. И хотя выглядела она, как Люси Рикардо
[8]
я назвал
её в честь тётушки, которая в детстве больно сдавливала мне пальцы, если я не
съедал всю морковку. Не прошло и двух дней, как я забыл её имя. В голову лезли
только мужские имена, которые злили меня ещё сильнее: Рэндолл, Рассел, Рудольф,
даже Ривер-мать-его-Феникс.
Я тогда находился дома. Пэм принесла мне завтрак и, должно
быть, правильно прочитала выражение моего лица, потому что я увидел, как она
напряглась, готовясь к взрыву эмоций. Но даже забыв имя этой призванной снимать
злость куклы с взбитыми рыжими волосами, которую дал мне психолог, я помнил,
как использовать её в такой ситуации.
— Пэм, — обратился я к жене, — мне нужно пять минут, чтобы
взять себя в руки. Я могу это сделать.
— Ты уверен?..
— Да, только унеси отсюда это дерьмо и засунь в свою
пудреницу. Я могу это сделать.
Я не знал, смогу или нет, но именно это мне полагалось
сказать: «Я могу это сделать». Я не мог вспомнить имени этой грёбаной куклы, но
помнил ключевую фразу: «Я могу это сделать». Я хорошо помню, как в конце своей
прежней жизни постоянно твердил: «Я могу это сделать», — даже когда знал, что
не могу, когда знал, что я в дерьме, по уши в дерьме, и новое дерьмо льётся мне
на голову, будто из помойного ведра.
— Я могу это сделать, — повторил я, и одному Богу известно,
каким при этом было моё лицо, потому что Пэм попятилась, без единого слова,
держа в руках поднос, на котором чашка постукивала о тарелку.
Когда она ушла, я поднял куклу на уровень лица, всматриваясь
в её глупые синие глаза, а мои пальцы вдавливались в глупое податливое тело.
— Как твоё имя, ты, сука с крысиной мордой? — прокричал я.
Мне ни разу и в голову не пришло, что Пэм слушает меня на кухне по аппарату
внутренней связи вместе с дежурной медсестрой. Но вот что я вам скажу: если бы
аппарат и сломался, они смогли бы услышать меня через дверь. В тот день мой
голос разносился далеко.
Я принялся трясти куклу из стороны в сторону. Голова моталась,
синтетические а-ля «Я люблю Люси» волосы летали из стороны в сторону. Синие
кукольные глаза, казалось, говорили: «О-о-о-о-х, какой противный парниша!» —
как любила повторять Бетти Буп
[9]
в одном из старых мультфильмов, которые ещё
можно увидеть по кабельному телевидению.
— Как твоё имя, сука? Как твоё имя, манда? Как твоё имя,
жалкая тряпичная шлюха? Скажи мне своё имя! Скажи мне своё имя! Скажи мне своё
имя, или я вырву тебе глаза, откушу нос, раздеру тво…
В голове у меня что-то замкнуло — такое иногда случается и
теперь, по прошествии четырёх лет, здесь, в городе Тамасунчале (штат Сан-Луис
Потоси, Мексика), в третьей жизни Эдгара Фримантла. На мгновение я вернулся в
свой пикап, планшет с зажимом для бумаг колотился о старый стальной контейнер для
ленча на полу перед пассажирским сиденьем (сомневаюсь, что я был единственным
работающим миллионером Америки, который возил с собой ленч, — нас, вероятно, не
один десяток), мой пауэрбук лежал рядом на сиденье. Из радио женский голос с
евангелическим жаром прокричал: «Оно было КРАСНЫМ!» Только три слова, но мне их
хватило. Они из песни о бедной женщине, которая наряжает свою красивую дочь
проституткой. Песня эта — «Фэнси» в исполнении Ребы Макинтайр.
[10]
— Реба. — Я прижал куклу к груди. — Ты — Реба. Реба-Реба-Реба.
Больше я твоего имени не забуду.
Я забыл — на следующей неделе, — но в тот раз уже не злился.
Нет, прижал куклу к себе, как маленькую возлюбленную, закрыл глаза, представил
пикап, уничтоженный в результате несчастного случая, мой стальной контейнер для
ленча, о который постукивал металлический зажим на планшете, и женский голос
вновь донёсся из радиоприёмника, вновь с евангелическим жаром прокричал: «Оно
было КРАСНЫМ!»
