— Папуля, это был пистолет? — Илзе широко раскрытыми глазами
смотрела в зеркало заднего вида. — У этой старухи на коленях лежал пистолет?
Автомобиль сносило с дороги, я понял, что велик шанс
чиркнуть бортом по оштукатуренной стене, поэтому взялся за руль и чуть
подкорректировал курс.
— Думаю, да. Или вроде того. Не отвлекайся, милая. Дорога-то
не очень.
Теперь она вновь смотрела вперёд. Мы ехали, залитые ярким
солнечным светом, который, правда, померк, едва мы миновали забор.
— Что значит вроде того?
— Эта штуковина выглядела… ну, не знаю, как
пистолет-арбалет. Или что-то такое. Может, она отстреливает из него змей.
— Слава Богу, она улыбнулась, — добавила Илзе. — И улыбка у
неё хорошая, правда?
Я кивнул.
— Это точно.
Гасиенда замыкала ряд домов, построенных на северной,
очищенной от джунглей оконечности Дьюма-Ки. За гасиендой дорога отвернула от
берега, и листва сомкнулась вокруг неё. Такую перемену я нашёл поначалу
интересной, потом внушающей благоговейный страх, и, наконец, она вызвала у меня
приступ клаустрофобии. Зелёные стены поднимались на высоту двенадцати футов,
тёмно-красные потёки на круглых листьях выглядели как засохшая кровь.
— Что это за растение, папуля?
— Морской виноград. А вот это, зелёное с жёлтыми цветами —
веделия. Растёт везде. А это рододендрон. Деревья в основном, думаю, карибские
сосны, хотя…
Илзе сбросила скорость до черепашьей и указала налево,
наклонившись к ветровому стеклу.
— А там какие-то пальмы. И посмотри… впереди…
Дорога по-прежнему уходила в глубь острова, и стволы
деревьев, которые росли по обе её стороны, напоминали переплетение скрученных
серых верёвок. Корни вспучивали гудрон. Пока мы ещё могли проехать, но через
несколько лет дорога наверняка станет непроходимой для обычного автомобиля.
— Фикус-душитель.
[39]
— Милое название, прямиком от Альфреда Хичкока. Они всегда
так растут?
— Не знаю.
Илзе осторожно переехала испорченную корнями полосу дороги,
и мы поползли дальше, на скорости, не превышающей четыре мили в час. Среди
густых зарослей морского винограда и рододендронов изредка проглядывали
фикусы-душители. Дорогу окутывал густой сумрак. Мы ничего не могли разглядеть
ни впереди, ни по бокам. Небо исчезло, если не считать редкого синего пятнышка
или падающего на дорогу лучика. И мы видели пробивающиеся через трещины в
гудроне пучки меч-травы и жесткие, словно вощёные, стебли лиродревесника.
Начала зудеть рука. Правая. Машинально я потянулся, чтобы
почесать её, но, как и обычно, почесал только рёбра, прикосновение к которым
всё ещё вызывало боль. Одновременно зуд появился и в левой половине головы.
Почесать голову я мог, что и сделал.
— Папуля?
— Всё хорошо. Чего ты остановилась?
— Потому что… мне не очень-то хорошо.
И тут я заметил, как переменилось её лицо. Стало почти таким
же белым, как цинковые белила на носу.
— Илзе? Что такое?
— Желудок. У меня появляются серьёзные вопросы к салату с
тунцом, который я съела на ленч. — Она кисло улыбнулась. — И ещё я думаю, каким
образом мне удастся вывезти нас отсюда.
Она задала хороший вопрос. Заросли морского винограда
надвинулись с боков, а кроны пальм, закрывавшие небо, опустились ниже. Я вдруг
ощутил запах окружающих нас джунглей, липкий аромат, который, казалось, оживал
в горле. И почему нет? Его источали живые растения. Они поджимали нас с обеих
сторон. И сверху.
— Папа?
Зуд усилился. Он казался мне красным, а вонь в носу и горле
— зелёной. Такой зуд возникает, если ты залипаешь в долине, залипаешь в малине.
— Папуля, ты извини, но я чувствую, что меня сейчас вырвет.
Не в долине и не в малине, мы сидели в машине, Илзе открыла
дверцу машины, высунулась наружу, держась за руль одной рукой, а потом я
услышал, как её вывернуло.
Красная пелена перед правым глазом спала, и я подумал: «Я
могу это сделать. Я могу это сделать. Я просто должен взять себя в руки».
Я открыл свою дверцу — для этого пришлось дотянуться до
ручки левой рукой — и выбрался на дорогу. Выбираясь, я крепко держался за верх
дверцы, чтобы не рухнуть в полный рост, лицом вниз, на заросли морского
винограда и переплетённые ветви баньяна с наполовину вылезшими из земли
корнями. Я ощущал зуд во всём теле. Листья и ветки находились так близко от
борта автомобиля, что цепляли меня, пока я продвигался к переднему бамперу.
Половина того, что я видел перед собой
(КРАСНОЕ)
казалась кроваво-алой, я почувствовал (мог бы в этом
поклясться), как запястье правой руки задело о шершавый ствол сосны, подумал:
«Я могу это сделать, я ДОЛЖЕН это сделать», — услышав, как Илзе выворачивает
вновь. Я понимал, что на узкой дороге гораздо жарче, чем должно быть, даже с
зелёной крышей над головой. Мне хватило здравомыслия, чтобы задаться вопросом,
а о чём мы, собственно думали, отправляясь в поездку по этой дороге. Но,
разумеется, тогда эта авантюра воспринималась весёлой проказой.
Илзе по-прежнему высовывалась из кабины, держась за руль
правой рукой. Её лоб покрывали крупные капли пота. Вскинув голову, она
посмотрела на меня.
— Ох, что-то мне нехорошо…
— Подвинься, Илзе.
— Папуля, что ты собираешься делать?
Как будто она не понимала. И тут же оба слова, «везти» и
«назад», разом ускользнули от меня. В тот момент я мог бы произнести только
«нас», самое бесполезное слово в английском языке, когда оно остаётся одно. Я
чувствовал, как злость кипятком клокочет в горле. Или кровь. Да, скорее кровь,
потому что злость была, само собой, красной.
— Вытаскивать нас отсюда. Подвинься. — И подумал при этом:
«Не злись на неё. Не начинай кричать, ни при каких обстоятельствах. Ради
Христа, пожалуйста, не начинай».
— Папуля… ты… не можешь…
— Смогу. Подвинься.
Привычка слушаться умирает тяжело… особенно тяжело — у
дочерей в отношении отцов. И, разумеется, она ужасно себя чувствовала. Илзе
перебралась на пассажирское сиденье, а я сел на водительское, залез в кабину
спиной вперёд и воспользовался рукой, чтобы поднять покалеченную правую ногу.
Вся правая сторона зудела, будто через неё пропускали слабый электрический ток.
