Доктор Кеймен назвал это прорывом. Он очень обрадовался. Моя
жена не проявила такого же энтузиазма, и её поцелуй в щёку был скорее
формальным. Думаю, примерно через два месяца она сказала мне, что хочет
развестись.
ii
К тому времени боли значительно ослабели, или мозг уже сумел
внести существенные коррективы и приспособиться к ним. Голова, случалось,
болела, но не так часто и не столь сильно: между ушами больше не били самые
большие в мире башенные часы. Я, конечно, с нетерпением ждал таблетку викодина
в пять и оксиконтина в восемь часов (едва мог ходить, опираясь на ярко-красную
«канадку»,
[11]
не проглотив эти волшебные таблетки), но моё слепленное заново
правое бедро начало заживать.
Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, приходила в Casa
Freemantle
[12]
в Мендота-Хайтс по понедельникам, средам и пятницам. Мне
разрешали принять дополнительную таблетку викодина перед нашими занятиями, и
всё равно к концу упражнений мои крики звенели по всему дому. Нашу игровую
комнату в подвале переоборудовали в кабинет лечебной физкультуры, оснашенный
даже горячей ванной, куда я мог залезать и вылезать без посторонней помощи.
После двух месяцев занятий лечебной физкультурой (то есть почти через шесть месяцев
после несчастного случая) я начал по вечерам самостоятельно спускаться в
подвал, чтобы повторить упражнения для ног и немного потренировать пресс. Кэти
говорила, что час-другой занятий перед тем, как лечь в кровать, высвобождают
эндорфины и способствуют более крепкому сну. Насчёт эндорфинов не знаю, но
спать я действительно стал лучше.
И во время одного из таких вот вечерних занятий (Эдгар в
поисках неуловимых эндорфинов) моя жена, с которой я прожил двадцать пять лет,
спустилась в подвал и сказала, что хочет со мной развестись.
Я прервал то, что делал (сгибался вперёд, вытянув ноги перед
собой), и посмотрел на неё. Я сидел на мате. Она стояла у подножия лестницы,
достаточно далеко от меня. Я мог спросить, говорит ли она всерьёз, но света
хватало (спасибо флуоресцентным лампам), и такого вопроса я не задал. Если на
то пошло, не думаю, что женщина может пошутить на такую тему через шесть
месяцев после того, как её муж чуть не погиб в результате несчастного случая. Я
мог бы спросить почему, но и так знал. Видел маленький белый шрам на её
предплечье в том месте, куда я ударил пластиковым ножом (нож я схватил с
подноса, на котором в больнице мне принесли обед), но ведь этим дело не
ограничивалось. Я подумал о том, как велел ей, не так уж и давно, унести отсюда
завтрак и засунуть в пудреницу. Я подумал, а не попросить ли её ещё раз всё
обдумать, но злость вернулась. В те дни «неадекватная злость», как называл её
доктор Кеймен, частенько составляла мне компанию. Но злость, которую я
испытывал в тот самый момент, не казалась мне неадекватной.
Я сидел без рубашки. Моя правая рука заканчивалась в трёх с
половиной дюймах ниже плеча. Я приподнял её (это всё, на что были способны
оставшиеся мышцы), чтобы наставить на жену, и сказал:
— Это я показываю тебе палец. Убирайся отсюда, раз ты этого
хочешь. Убирайся отсюда, мерзкая, бросающая меня сумка.
Первые слёзы потекли по её лицу, но она попыталась
улыбнуться. Получилась гримаса.
— Сука, Эдгар. Ты хотел сказать, сука.
— Слово — это всего лишь слово. — Я вновь начал сгибаться и
разгибаться. Чертовски сложное это упражнение, если у тебя нет одной руки: тело
постоянно уходит в сторону. — Я бы не оставил тебя, вот в чём смысл. Не оставил
бы. Прошёл через грязь, кровь, мочу и пролитое пиво.
— Это другое. — Она и не пыталась вытереть слёзы. — Другое,
и ты это знаешь. Я бы не смогла разорвать тебя надвое, если бы пришла в ярость.
— Мне бы пришлось чертовски потрудиться, чтобы разорвать
тебя надвое одной рукой. — Я увеличил частоту сгибаний и разгибаний.
— Ты ударил меня ножом! — Вот он, решающий аргумент. Чушь
собачья, и мы оба это знали.
— Это был пластиковый нос, ничего больше, я тогда мало что
соображал, и это будут твои последние слова на грёбаном смертном ковре: «Эдди
ударил меня пластиковым носом, прощай, жестокий мир».
— Ты меня душил, — проговорила она так тихо, что я едва
расслышал.
Я перестал наклоняться и вытаращился на неё. В голове
принялись бить часы. Дин-дон, похоронный звон.
— Что ты такое говоришь? Я тебя душил? Никогда я тебя не душил.
— Я знаю, ты не помнишь, но душил. И ты не тот, что прежде.
— Заткнись. Оставь это дерьмо для… того… для парня… твоего…
— Я знал это слово, и я видел человека, которого хотел обозвать этим словом, но
вспомнить не смог. — Для того лысого хера, с которым ты встречаешься в его
кабинете.
— Моего психотерапевта, — уточнила она и, само собой,
разозлила меня ещё сильнее: она помнила слово, а я — нет. Потому что её мозг не
превращался в желе.
— Ты хочешь развод, ты его получишь. Выбрасывай всё, что было,
почему нет? Только изображай аллигатора где-нибудь в другом месте. Убирайся.
Она поднялась по лестнице и закрыла дверь, не оглянувшись. И
лишь после её ухода я сообразил, что хотел сказать «крокодиловы слёзы». Лей
крокодиловы слёзы где-нибудь ещё.
Ладно, сойдёт и так, хоть это и не совсем рок-н-ролл. Так
говорит Уайрман.
В итоге из дома уехал я.
iii
За исключением Пэм, у меня не было партнёров в моей прошлой
жизни. Четыре принципа успеха Эдгара Фримантла гласили (записывайте, чего уж
там): не занимай суммы, большей твоего ай-кью, помноженного на сто; не занимай
у человека, который при первой же встрече начинает называть тебя по имени;
никогда не пей спиртного, пока солнце стоит высоко, и никогда не обзаводись
партнёром, с которым не захочешь обниматься голышом на водяном матрасе.
Зато у меня был бухгалтер, которому я доверял, Том Райли.
Именно он помог мне перевезти те немногие вещи, которые я взял с собой, из дома
в Мендота-Хайтс в наш коттедж на озере Фален. Том (сам он разводился дважды, и оба
раза с серьёзными потерями) всю дорогу изливал на меня свои тревоги.
— В такой ситуации ты не должен уезжать из дома. Только в
том случае, если судья вышибет тебя. А так ты словно отдаёшь преимущество
своего поля в плей-офф.
Преимущество своего поля меня совершенно не волновало. Я
только хотел, чтобы он внимательно следил за дорогой. Меня передёргивало всякий
раз, когда встречный автомобиль слишком уж приближался к разделительной полосе.
Иногда я напрягался и жал ногой на несуществующую педаль тормоза перед
пассажирским сиденьем. А насчёт того, чтобы вновь сесть за руль, я даже не
помышлял. Разумеется, Бог любит сюрпризы. Так говорит Уайрман.
