«Не злись, возьми себя в руки, — подумал я. А потом пришли
новые мысли. — Слишком поздно. Я разозлился. На эти рукавицы и на женщину,
которая их надевала. Так чего брать себя в руки?»
— Для этого тоже слишком поздно. — Я посмотрел на культю. —
Мне теперь никогда не взять себя в брюки.
Не те слова. Всегда не те слова, и так будет продолжаться до
скончания века. Мне ужасно хотелось сбросить на пол всё, что лежало на двух
столах.
— Руки, — произнёс я нарочито тихо и нарочито медленно. — Я
никогда не смогу взятьсебя в р-р-руки. Потому что теперь я однорукий. — Ничего
смешного в моих словах не было (и логичного тоже), но злость начала уходить.
Услышать, как ты произносишь правильное слово, это помогает. Обычно помогает.
Мои мысли вернулись с культи на рукавицы жены. «РУКИ ПРОЧЬ»,
именно так. Со вздохом (возможно, в нём слышалось облегчение, точно не помню,
но вероятность велика) я положил рукавицы на тот стол, где лежали веши, которые
я рисовал, взял кисточку, окунул в банку со скипидаром, вытер тряпкой и
посмотрел на чистый холст. Я действительно собирался нарисовать рукавицы?
Почему, скажите на милость? Зачем?
И тут же сама мысль о том, что я вообще пишу картины,
показалась нелепицей. Мысль, о том, что я не знаю, как я это делаю, выглядела
более чем правдоподобной. Если бы я опустил кисточку в чёрную краску, меня
хватило бы лишь на шеренгу марширующих палочек-фигурок: «Десять негритят пошли
купаться в море. Десять негритят резвились на просторе. Один из них утоп — ему
купили гроб. Девять негритят…»
Бр-р-р. Мурашки по коже. Я быстро поднялся со стула.
Внезапно у меня пропало всякое желание находиться здесь, в «Розовой малышке», в
«Розовой громаде», на Дьюма-Ки, в глупой, бессмысленной, увечной, пенсионной
жизни. Сколько лжи я наговорил себе? Что я художник? Нелепо. Кеймен может
восклицать «ПОТРЯСЕН» и «ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ», набирать эти слова
большими буквами в своём электронном письме, но Кеймен специализируется на том,
чтобы дурить голову жертвам страшных аварий, убеждать их верить, что жалкое
подобие жизни, которой они теперь живут, ничуть не хуже настоящей жизни. Когда
дело доходило до укрепления позитивного восприятия, Кеймен и Кэти Грин,
королева лечебной физкультуры, выступали единой командой. БЛЕСТЯЩИЕ, ЧТОБ ИМ
ЛОПНУТЬ, СПЕЦИАЛИСТЫ, вот пациенты в большинстве своём и кричали, обманывая
себя: «ТЫ НЕ ДОЛЖЕН ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ». Я говорил себе, что я экстрасенс?
Обладатель фантомной руки, которая способна заглянуть в неведомое? Это уже не
нелепость, а безумие.
В Нокомис был магазин «Севен-элевен». Я решил, что могу
положиться на мои водительские навыки, поехать туда, купить пару шестибаночных
упаковок пива и напиться. А завтра мог всё увидеть в куда лучшем свете, сквозь
туман похмелья. Потянулся за костылём, и моя нога (левая, здоровая нога)
застряла под стулом. Меня повело в сторону. Правая нога не смогла меня
удержать, и я упал в полный рост, вытянув правую руку, чтобы смягчить удар об
пол.
Инстинктивно, разумеется… И удар она смягчила. Смягчила. Я
этого не видел (закрыл глаза, как закрываешь глаза на футбольном поле, когда
знаешь, что сейчас тебе придётся пострадать за команду), но если бы не
смягчила, я бы получил серьёзные травмы, несмотря на ковёр, растянул бы связки,
даже сломал шею.
Я полежал несколько секунд, чтобы убедиться, что всё-таки
жив, затем встал на колени — бедро отозвалось жуткой болью — и поднял правую
руку, в которой тоже пульсировала боль, на уровень глаз. Никакой руки не было.
Я поставил стул, опёрся на него левым локтем… потом резко наклонил голову
вперёд и укусил правую руку.
Почувствовал, как зубы вонзились в неё чуть ниже локтя.
Ощутил боль.
Почувствовал больше. Почувствовал, как кожа прижалась к
губам. Потом отдёрнул голову, тяжело дыша, воскликнул: «Господи! Господи! Что
происходит? Что это?»
Буквально ожидал увидеть правую руку. Не увидел, но она
была, это точно. Я потянулся через сиденье стула к одной из кисточек.
Почувствовал, как пальцы сжали её, но кисточка не шевельнулась. Подумал: «Вот,
значит, каково это, быть призраком».
Я вскарабкался на стул. Правое бедро рычало от боли, но
сейчас меня куда больше занимало другое. Левой рукой я схватил кисточку,
которую вымыл, и сунул за левое ухо. Вымыл вторую и положил в углубление на
полочке мольберта. Вымыл третью и добавил ко второй. Подумал о том, чтобы
вымыть четвёртую, но решил, что не стоит тратить время. Лихорадка вновь
охватила меня, этот голод. Внезапный и неистовый, как мои приступы ярости. Если
бы на первом этаже сработали детекторы дыма, давая знать, что начался пожар, я
бы не обратил на их трезвон ни малейшего внимания. Я сорвал целлофан с
новенькой кисточки, обмакнул её в чёрное и начал рисовать.
Как и с картиной «Конец игры», я мало помню о том, как писал
«Друзей-любовников». Всё, что знаю — создание картины более всего напоминало
взрыв, и закаты не имели к ней ни малейшего отношения. Преобладали в ней цвета
синяков, чёрный и синий, а когда я закончил, от непомерной нагрузки болела
левая рука. И она до запястья была забрызгана красками.
Законченная картина чем-то напомнила мне лицевую сторону
мягкой обложки детективов «нуар» карманного формата, которые я читал в детстве.
Обычно на них изображалась роковая женщина, ступившая на дорогу, ведущую в ад.
Только на тех обложках предпочтение отдавалось блондинкам двадцати с небольшим
лет. Я же изобразил брюнетку, которой давно перевалило за сорок. Эта женщина
была моей бывшей женой.
Она сидела на смятой постели в одних синих трусиках. Лямка
бюстгальтера того же цвета лежала на бедре. Голову она чуть склонила, но лицо
узнавалось безошибочно. Мне удалось БЛЕСТЯЩЕ «поймать» его буквально
несколькими штрихами чёрного, почти как в китайском иероглифе. На полукружье
груди я поместил единственное светлое пятно: татуировку в виде розы. Мне
оставалось лишь гадать, когда Пэм её сделала и почему. Пэм с татуировкой
потрясла бы меня не меньше, чем Пэм, взбирающаяся на горном велосипеде на
Мишн-Хилл, но я не сомневался, что она сделала такую татуировку. Принимал это как
факт, вроде футболки Карсона Джонса с номером Тори Хантера.
На картине компанию Пэм составляли двое мужчин, оба голые.
Один стоял у окна, вполоборота. С типичным телом белого представителя среднего
класса лет пятидесяти, каких, по моему разумению, можно встретить в раздевалке
любого «Голдс-Джима»:
[49]
округлый животик, плоский зад, небольшие мужские
сиськи. По лицу чувствовалось, что мужчина интеллигентный и хорошо воспитанный.
На нём читалось меланхолическое она-почти-ушла и ничего-изменить-нельзя. Это
был Макс из Палм-Дезерт. Он мог носить на груди табличку со своим именем. Этот
Макс в прошлом году потерял отца. Этот Макс начал с того, что предложил Пэм
чашечку кофе, а закончил гораздо большим. Пэм согласилась и на кофе, и на
большее, но не на всё, что он хотел бы ей дать. Вот о чём говорило его лицо,
которое я видел лишь частично, но то, что я видел, выглядело более обнажённым,
чем голый зад.
