— Всё в порядке, если только вы не засмеётесь, когда я буду
из него вылезать.
Он улыбнулся.
— Дорогой, живи, как должен жить. Чак Берри,
[50]
тысяча
девятьсот шестьдесят девятый год.
Я встал возле пустого шезлонга, мысленно помолился и
плюхнулся в него. Как всегда, меня повело влево (я инстинктивно оберегал
травмированное бедро), поэтому приземлился неровно, но схватился за деревянный
подлокотник и упёрся здоровой ногой, так что шезлонг лишь закачался. Месяцем
раньше я бы вылетел из него на песок, но теперь сил у меня прибавилось. Я легко
представил себе Кэти Грин, аплодирующую моему достижению.
— Отличная работа, Эдгар, — одобрил Уайрман. — Или Эдди?
— Выбор за вами, я откликаюсь на оба имени. А что в кувшине?
— Зелёный чай со льдом. Очень холодный. Попробуете?
— С удовольствием.
Он наполнил мой стакан. Потом свой. Поднял его. В чае зелень
едва просматривалась. Его глаза, в окружении сеточки морщинок, были куда
зеленее. Седина лишь на висках тронула чёрные и очень длинные волосы. Когда
ветер поднимал их, я видел на правой стороне лба маленький, круглый, как
монетка, шрам. Сегодня Уайрман был в плавках, и его ноги оказались такими же
загорелыми, как и руки. Выглядел Уайрман крепким, подтянутым, но, как мне
показалось, усталым.
— Давайте выпьем за вас, мучачо. Всё-таки вы сюда добрались.
— Хорошо, — кивнул я. — За меня.
Мы чокнулись и выпили. Мне доводилось раньше пить зелёный
чай, и я думал, что он не хуже чёрного, но этот был просто божественным: словно
пьёшь холодный шёлк с едва заметным привкусом сладости.
— Вы почувствовали мёд? — спросил Уайрман и улыбнулся, когда
я кивнул. — Не всем это удаётся. Я кладу столовую ложку на кувшин. Мёд
высвобождает естественную сладость чая. Меня научили готовить этот напиток на
трамповом судне в Китайском море. — Он поднял стакан. Посмотрел сквозь него. —
Мы сражались с пиратами и совокуплялись с загадочными смуглыми женщинами «под
тропическими небесами».
[51]
— Верится с трудом, мистер Уайрман. Он рассмеялся.
— На самом деле я прочитал о мёде в одной из поваренных книг
мисс Истлейк.
— Дамы, которую вы привозите сюда по утрам? В инвалидном
кресле?
— Совершенно верно.
— Невеста крёстного отца, — вырвалось у меня. Я не думал,
что говорю, но перед глазами стояли огромные синие кеды на хромированных
подставках для ног.
Челюсть Уайрмана отвисла, зелёные глаза раскрылись так
широко, что я уже собрался извиниться за мой faux pas.
[52]
А потом он
действительно начал смеяться. Тем утробным смехом, каким смеёшься крайне редко,
лишь когда кому-то удаётся преодолеть все твои защитные редуты и прикоснуться к
самой чувствительной смехострунке. Я хочу сказать, Уайрман буквально надрывал
живот, а когда увидел, что я совершенно не понимаю, чем так его развеселил,
загоготал ещё сильнее, живот у него так и ходил ходуном. Он попытался поставить
стакан на маленький столик, но промахнулся. Стакан выскользнул у него из руки,
приземлился донышком на песок и застыл в вертикальном положении, как окурок в
одной из урн с песком, какие раньше ставили рядом с лифтами в фойе отелей. Ему
это показалось ну очень забавным, он указал на стакан.
— Такое и захочешь — не сделаешь! — удалось выдавить из себя
Уайрману, и он снова зашёлся смехом, приступы которого один за другим сотрясали
его. Он раскачивался в шезлонге, одной рукой держась за живот, вторую прижимая
к груди. Из памяти вдруг выплыли строки стихотворения, которое я выучил в школе
более тридцати лет тому назад: «Мужчины не симулируют судорог, / Не
прикидываются страдальцами…»
[53]
Я улыбнулся, улыбнулся и хохотнул. Потому что такое веселье
заразительно, даже когда ты не знаешь, в чём соль шутки. И стакан Уайрмана,
который упал так удачно, что из него не пролилось ни капли чая… это же забавно.
Как прикол в мультфильме о Дорожном бегуне.
[54]
Но смех Уайрмана вызвал не
чётко вставший на донышко стакан.
— Я не понимаю. Я хочу сказать, вы уж извините, если я…
— В каком-то смысле так оно и есть! — От смеха Уайрман,
похоже, не мог связно говорить. — В каком-то смысле, в этом всё дело! Только
дочь! Разумеется, она — дочь крест…
Он раскачивался из стороны в сторону, вперёд-назад, его
сотрясали судороги смеха, и именно в этот момент шезлонг не выдержал, сломался
с громким треском, отчего сначала Уайрмана бросило вперёд, и на лице у него
отразилось на редкость комичное изумление, а потом на песок. Падая, он задел
рукой стойку зонта, она наклонилась вместе со столиком, из которого торчала.
Порыв ветра подхватил зонт, раздув его, как парус, и потащил вдоль берега. Меня
рассмешили не вылезшие из орбит глаза Уайрмана, не полосатые челюсти шезлонга,
едва не сомкнувшиеся на нём, не его падение на песок. И даже не столик, взятый
на буксир зонтом. Причиной стал стакан Уайрмана, который по-прежнему стоял на
донышке между боком и левой рукой распростёртого на песке мужчины.
«„Акме айст ти компани“, — мои мысли застряли в старых
мультфильмах о Дорожном бегуне. — Мип-мип
[55]
». Последнее, само собой,
заставило меня вспомнить кран, тот самый, что покалечил меня, с грёбаным
сигналом заднего хода, который не сигналил. Тут же я увидел себя Злым койотом,
зажатым в кабине корёжащегося пикапа, с выпученными от недоумения глазами, с
торчащими в разные стороны обтрёпанными ушами, возможно, даже дымящимися на
кончиках.
И я расхохотался. Не мог остановиться, пока не вывалился из
своего шезлонга и не улёгся рядом с Уайрманом… но тоже не задел стакан, который
всё ещё стоял на донышке, словно окурок, воткнутый в песок урны. Казалось, я не
мог смеяться сильнее, но мне это удалось. Слёзы заструились по щёкам, мир начал
тускнеть, потому что поступление кислорода в мозг резко сократилось.
Уайрман, всё ещё смеясь, пополз на корточках за убежавшим
столиком. Попытался ухватиться за стойку, но она откатилась в сторону, будто
почувствовав его приближение. Уайрман плюхнулся лицом в песок, потом поднялся,
смеясь и отплёвываясь. Я перевернулся на спину, жадно ловя ртом воздух, на
грани обморока, но смеясь.
