— В шесть лет. Элизабет было четыре, она уже понимала, что
произошло. Может, даже могла прочитать такой простой заголовок, как «ОНИ
ИСЧЕЗЛИ». После смерти близняшек и бегства Адрианы, старшей дочери, в Атланту с
одним из работников отца, не приходится удивляться решению Джона покинуть
Дьюму. Он и оставшиеся дочери перебрались в Майами. Много лет спустя он
вернулся, чтобы умереть здесь, и мисс Элизабет ухаживала за ним. — Уайрман
пожал плечами. — Примерно так же, как я ухаживаю за ней. Поэтому… ты понимаешь,
почему женщина с начавшейся болезнью Альцгеймера может считать Дьюму
злополучным для дочерей местом?
— Пожалуй, но откуда эта дама преклонного возраста узнала
телефонный номер нового арендатора?
Уайрман бросил на меня озорной взгляд.
— Арендатор новый, дом старый, автоматический набор всех
здешних телефонов — там. — Он указал на дом за спиной. — Есть ещё вопросы?
Я вытаращился на него.
— Она может позвонить мне в режиме автоматического набора?
— Не вини меня. Я появился здесь позже. Кто-то ввёл
телефонные номера принадлежащих ей домов в память её телефонного аппарата.
Наверное, это сделал риелтор. А может, управляющий делами мисс Истлейк. Он
приезжает сюда из Сент-Питерсберга каждые шесть недель, чтобы убедиться, что
она жива, и я не украл коллекционный фарфор. Когда он появится в следующий раз,
я его спрошу.
— То есть она может позвонить в любой дом в северной части
Дьюмы нажатием одной кнопки.
— Ну… да. Я хочу сказать, они же всё принадлежат ей. — Он
похлопал меня по руке. — Но знаешь что, мучачо? Я думаю, у твоей кнопки этим
вечером будет нервный срыв.
— Нет, — без запинки вырвалось у меня. — Не делай этого.
— Ага. — Уайрман словно понимал мои мотивы. И кто знает,
может, понимал. — В любом случае ситуация с загадочным звонком прояснилась,
хотя, должен тебе сказать, объяснения на Дьюма-Ки иной раз логике не
подчиняются. Пример тому — твоя история.
— Ты хочешь сказать, с тобой тоже случалось… что-то похожее?
Он пристально посмотрел на меня, его большое, загорелое лицо
не выдавало никаких эмоций. На нас обрушился холодный порыв ветра, швырнул
песком в наши голые лодыжки. Ветер поднял волосы Уайрмана, открыв шрам-монетку
повыше правого виска. Я задался вопросом, а может, его ударили горлышком
бутылки во время драки в баре, и попытался представить себе человека, который
мог разозлиться на такого, как Уайрман. Не получилось.
— Да, со мной случалось… странное, — ответил он и согнул по
два пальца каждой руке, изображая кавычки. — Именно это превращает детей… во
взрослых. И позволяет учителям английского языка и литературы нести всякую чушь
в первый год… обучения. — Обе фразы попали в эти воздушные кавычки.
Я понял, что рассказывать свою историю он не собирается, во
всяком случае, сейчас. Поэтому спросил, поверил ли он моей.
Уайрман закатил глаза и откинулся на спинку шезлонга.
— Не испытывай моего терпения, vato. В чём-то ты, возможно,
и ошибся, но ты точно не чокнутый. У меня здесь женщина… самая милая женщина на
свете, и я люблю её, но иногда она думает, что я — её отец, и мы в Майами
тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Иногда она кладёт одного из
фарфоровых человечков в жестянку из-под печенья и бросает в пруд с золотыми
рыбками, который расположен за теннисным кортом. Мне приходится доставать
жестянку, пока она спит, иначе она устраивает скандал. Почему она это делает,
не знаю. И думаю, к лету она, возможно, будет постоянно ходить в памперсах для
взрослых.
— То есть?
— То есть я знаю, какие они. Психи. Я знаю Дьюму и собираюсь
получше узнать тебя. У меня нет никаких сомнений в том, что ты видел своего
мёртвого друга.
— Честно?
Абсолютно. Verdad.
[63]
Вопрос в том, что ты собираешься с
этим делать, при условии, что ты не горишь желанием увидеть, как твоего
приятеля зарывают в землю за… или это вульгарно?., за то, что он намазывает
масло на твою бывшую краюху хлеба.
— Нет. На мгновение у меня возникло желание… даже не знаю,
как описать…
— На мгновение у тебя возникло желание отрубить ему член, а
потом вытащить глаза длинной такой вилкой для поджаривания хлеба на огне.
Причём раскалённой. Такое у тебя возникло желание, мучачо? — Уайрман нацелил на
меня пистолет, сооружённый из большого и указательного пальцев правой руки. — Я
был женат на одной мексиканской крошке, поэтому знаю, что такое ревность. Это
нормально. Естественная первая реакция.
— Твоя жена когда-нибудь… — Я осёкся, вдруг вспомнив, что
познакомился с этим мужчиной всего лишь днём раньше. Забыть об этом не
составляло труда. Уайрман умел сближаться с людьми.
— Нет, амиго, насколько мне известно. Что она сделала, так
это умерла. — Лицо его оставалось совершенно бесстрастным. — Давай в это не
углубляться, идёт?
— Конечно.
— О ревности нужно помнить одно: она приходит и она уходит.
Как здесь — послеполуденные ливни в плохой сезон. Ты говоришь, что это пережил.
Так оно и должно быть. Потому что ты больше не её campesino. Вопрос в другом:
что тебе делать в сложившейся ситуации? Как ты собираешься помешать ему
покончить с собой? Потому что ты знаешь, что произойдёт по завершении этого
счастливого семейного круиза, так?
Какое-то время я молчал. Переводил его последнее испанское
слово, или пытался перевести. Теперь ты не её пахарь? Правильно? Если да, то в
его словах была горькая правда.
— Мучачо? Твой следующий ход?
— Не знаю. У него есть электронная почта, но что я ему
напишу? «Дорогой Том, я тревожусь из-за того, что ты намереваешься покончить с
собой, пожалуйста, ответь как можно скорее?» Готов спорить, в отпуске он всё
равно не будет проверять свой почтовый ящик. Он разводился дважды. Последней
жене ещё платит алименты, но отношений ни с одной не поддерживает. У него был
один ребёнок, умер в младенчестве, если не ошибаюсь, спина бифида
[64]
… и… Что
такое? Что?
Уайрман отвернулся, сидел, сгорбившись, смотрел на воду, где
пеликаны устроили своё чаепитие. Язык его тела говорил: отвратительно.
Он повернулся ко мне.
— Хватит увиливать. Тебе чертовски хорошо известно, кто может
с ним поговорить. Или ты думаешь, что тебе известно.
— Пэм? Ты про Пэм?
Он только смотрел на меня.
— Ты собираешься что-то сказать, Уайрман, или так и будешь
сидеть?
