— Я должен проверить мою даму. Возможно, она уже встала, а в
четыре часа будет пить чай.
— Пэм подумает, что я рехнулся! Чёрт, да она уже думает, что
я рехнулся!
— Убеди её. — Тут он чуть смягчился. — Послушай Эдгар, если
она так близка с ним, как ты думаешь, она что-то заметила. И всё, что ты можешь
сделать, так это попытаться. Entiendes?
[65]
— Я не понимаю, что это значит.
— Это значит, позвони своей жене.
— Она — моя бывшая жена.
— Нет. Пока твоё отношение к ней не изменится, развод —
всего лишь юридическая фикция. Вот почему тебе небезразлично, что она думает о
состоянии твоего рассудка. Но если тебе дорог этот парень, ты ей позвонишь и
скажешь, что у него есть намерения покончить с собой.
Уайрман поднялся с шезлонга, протянул руку.
— Довольно разговоров. Пойдём знакомиться с боссом. Ты не
пожалеешь. Если уж говорить о боссах, она очень даже ничего.
Я взялся за его руку и позволил ему вытащить меня из
шезлонга, который, как я понял, заменил сломанный. Хватка у него была крепкая.
Если что и останется у меня в памяти об Уайрмане, так это его крепкая хватка.
Мостки вели к воротам в задней стене. Ширина позволяла идти по ним только
одному, так что я хромал следом. Когда мы добрались до ворот (уменьшенной копии
тех, что выходили на дорогу, и испанского в них было не меньше, чем в отдельных
словечках Уайрмана), он повернулся ко мне, его губы разошлись в улыбке.
— Хози приходит прибираться по вторникам и четвергам, и она
не возражает против того, чтобы присматривать за мисс Истлейк, пока та спит
днём. То есть завтра я могу прийти и взглянуть на твои картины, скажем, около
двух, если тебя это устроит.
— Как ты узнал, что я этого хочу? Я всё ещё собирался с
духом, чтобы попросить тебя.
Уайрман пожал плечами.
— Совершенно очевидно, что тебе хочется, чтобы кто-нибудь
взглянул на твои картины до того, как ты повезёшь их этому парню из галереи.
Помимо твоей дочери и юноши, который у тебя на побегушках.
— Встреча назначена на пятницу. Я в ужасе. Уайрман помахал
рукой, улыбнулся.
— Не волнуйся. — Пауза. — Если я решу, что твои картины —
дерьмо, я тебе так и скажу.
— Меня это устроит. Он кивнул.
— Просто хотел прояснить этот момент. — Он распахнул ворота
и провёл меня во двор гасиенды «Гнездо цапли», известной также как «Palacio de
Asesinos».
ii
Я уже видел этот Двор, когда разворачивался в открытых
воротах, но в тот день я только мельком взглянул на него, потому что думал об
одном: как бы поскорее довезти до «Розовой громады» и себя, и дочь с
посеревшим, блестящим от пота лицом. И теннисный корт я тогда заметил, и
керамические плитки, а вот пруд с золотыми рыбками — нет. Корт, тщательно
подметённый, с твёрдым покрытием цветом чуть темнее плиток двора, ждал выхода
игроков. Оставалось лишь натянуть сетку одним поворотом хромированной ручки.
Корзинка с мячами на сетчатой подставке заставила меня вспомнить о рисунке,
который Илзе увезла в Провиденс: «Конец игры».
— Придёт день, мучачо, — Уайрман указал на корт, мимо
которого мы проходили. Он замедлил шаг, так что я его догнал, — когда мы с
тобой придём сюда. Я не буду ставить перед тобой сложных задач, только отбивай
и подавай, не сходя с места, но мне так хочется помахать ракеткой.
— Отбивать и подавать — та цена, которую мне придётся
заплатить за твою оценку моих картин?
Он улыбнулся.
— Цену я назову, но она другая. Я тебе скажу. Пошли.
iii
Уайрман провёл меня через чёрный ход. Оставив позади
темноватую кухню с большими белыми столами для готовки и огромной плитой
«Вестингхауз», мы оказались непосредственно в жилых помещениях, поблёскивающих
тёмным деревом: дубом, грецким орехом, тиком, секвойей, кипарисом. Это был
Palacio, построенный в старинном флоридском стиле. Мы миновали комнату,
уставленную стеллажами с книгами, в углу о чём-то размышляли рыцарские доспехи.
Библиотека выводила в кабинет, стены которого украшали картины, не тёмные
портреты маслом, а яркие абстракции, даже парочка оп-артов,
[66]
от которых
глаза вылезали из орбит.
Свет падал на нас сверху белым дождём, когда мы шли по
главному коридору (Уайрман шёл, я — хромал), и я понял, что при всём
великолепии особняка мы находимся пусть и в шикарном, но обычном крытом
переходе, который разделяет части старых и куда более скромных флоридских
домов. У этого стиля (дома всегда строили из дерева, иногда из обрезков) даже
есть название: флоридская нищета.
Вдоль стен перехода, ярко освещённого сквозь стеклянный
потолок, выстроились декоративные цветочные горшки. В дальнем конце Уайрман
повернул направо, и мы очутились в огромной, прохладной гостиной. Окна выходили
на боковой дворик, весь в цветах. Мои дочери назвали бы половину, Пэм — все, я
распознал только астры, коммелину, самбук, наперстянку. Ах да, и рододендроны.
Их было много. За цветами и кустами тянулась дорожка, выложенная синей
керамической плиткой, вероятно, уходящая к главному двору, а на ней стояла
цапля, задумчивая и мрачная, словно старейшина-пуританин, размышляющий, какую
из ведьм сжечь следующей.
В комнате находилась женщина, с который мы с Илзе
повстречались в тот день, когда отправились исследовать Дьюма-Ки-роуд. Тогда
она сидела в инвалидном кресле, с синими кедами на ногах. Теперь она стояла,
ухватившись за рукоятки ходунков. Босиком, и ступни у неё были большие и очень
белые. Её наряд, бежевые брюки с высокой талией и тёмно-коричневая шёлковая
блузка с невероятно широкими плечами и пышными рукавами, напомнил мне Кэтрин
Хепберн в тех старых фильмах, которые иногда показывают по кабельному каналу
«Классическое кино Тёрнера»: «Ребро Адама» или «Женщина года». Только я не
помнил, чтобы Кэтрин Хепберн выглядела такой старой, даже когда состарилась.
Середину комнаты занимал длинный низкий стол, похожий на
тот, что отец поставил в подвале нашего дома для своих электрических поездов.
Только этот покрывала не искусственная трава, а какое-то светлое дерево, может,
бамбук. Стол заполняли игрушечные дома и фарфоровые статуэтки: мужчины,
жёнщины, дети, домашние животные, животные из зоопарка, мифические существа. И
если уж говорить о мифических существах, то парочку изготовили чернолицыми,
нарываясь на недовольство НАСПЦН.
[67]
