Элизабет Истлейк взглянула на Уайрмана с той нежной
радостью, которую я с удовольствием бы нарисовал… хотя не уверен, что кто-нибудь
воспринял бы это серьёзно. Сомневаюсь, что в нашем искусстве мы верим простым и
чистым эмоциям, хотя постоянно видим их вокруг нас, изо дня вдень.
— Уайрман! — воскликнула женщина. — Я проснулась рано и так
хорошо провела время с моими статуэтками. — Говорила она с сильным южным
акцентом: «ста-а-туэтка-а-ми». — Посмотри, вся семья дома!
В конце стола стояла маленькая копия особняка с колоннами.
Вспомните Тару из «Унесённых ветром» и не ошибётесь. Или уса-а-дьбу, если вы
говорите, как Элизабет. Вокруг стояли с десяток статуэток. Словно собрались на
какую-то церемонию.
— Это точно, — согласился Уайрман.
— И школа! Я поставила детей рядом со школой! Посмотри!
— Я посмотрю, но вы знаете, я не люблю, когда вы встаёте без
меня.
— Мне не хотелось вызывать тебя по рации. Я действительно
очень хорошо себя чувствую. Пойди и посмотри. И пусть посмотрит твой новый
друг. Ох, я знаю, кто вы! — Она улыбнулась и поманила меня пальцем. — Уайрман
мне всё о вас рассказывает. Вы поселились в «Салмон-Пойнт».
— У него своё название — «Розовая громада», — вставил
Уайрман.
Она рассмеялась. Как часто случается с курильщиками, смех
перешёл в кашель. Уайрман поспешил к ней, поддержал. Мисс Истлейк не возражала.
— Мне нравится, — одобрила она, когда смогла говорить. — Ох,
милый мой, мне очень нравится! Подойдите и посмотрите, как я поставила детей.
Мистер?.. Я уверена, мне называли вашу фамилию, но не могу вспомнить, как и
многое другое, мистер?..
— Фримантл, — подсказал я. — Эдгар Фримантл.
Я подошёл к её столу со статуэтками. Она протянула мне руку.
Не мускулистую, но большую, как и её ноги. Она не забыла, как здороваются, и
руку пожала мне крепко. При этом с живым интересом разглядывала меня. Мне
понравилось, что она так легко признаётся в проблемах с памятью. Что же
касалось болезни Альцгеймера, была она у неё или нет, но я запинался и в
разговоре, и в поиске слов куда чаще, чем мисс Истлейк.
— Приятно познакомиться с вами, Эдгар. Я видела вас раньше,
но не помню, где и когда. Потом вспомню. «Розовая громада»! Это лихо!
— Мне нравится дом, мэм!
— Хорошо. Я очень рада, когда он нравится. Дом для
художника, знаете ли. Вы — художник, Эдгар?
Она смотрела на меня бесхитростными синими глазами.
— Да. — Я дал самый простой, самый быстрый и, возможно,
правдивый ответ. — Скорее да, чем нет.
— Разумеется, художник, дорогой, я это сразу поняла. Мне
нужна одна из ваших картин. Уайрман обговорит с вами цену. Он не только
прекрасный повар, но и юрист. Он вам это говорил?
— Да… нет… я хочу сказать… — Я сбился. Она постоянно
переводила разговор с одного на другое. Уайрман, этот негодяй, выглядел так,
будто с трудом сдерживает смех. Отчего мне тоже хотелось рассмеяться.
— Я пытаюсь собирать картины всех художников, которые
останавливались в вашей «Розовой громаде». У меня есть картина Харинга,
написанная там. И рисунок Дали.
Вот тут желание смеяться пропало напрочь.
— Правда?
— Я скоро вам его покажу, этого не избежать, он в
телевизионной комнате, а мы всегда смотрим Опру. Верно, Уайрман?
— Да, — кивнул он и глянул на часы, закреплённые на
внутренней стороне запястья.
— Но нам не обязательно смотреть эту передачу от начала и до
конца, потому что у нас есть замечательное устройство, которое называется… —
Она замолчала, нахмурилась, приложила палец к ямочке на пухлом подбородке. —
Вито? Оно называется Вито, Уайрман?
Он улыбнулся. — «ТиВо»,
[68]
мисс Истлейк. Она рассмеялась.
— «ТиВо», разве не забавное слово? И разве не забавно, как
формально мы обращаемся друг к другу. Он для меня Уайрман, я для него — мисс
Истлейк… если только я не расстроена, а такое случается, когда я что-то
забываю. Мы — как персонажи в пьесе! Счастливой пьесе, где все поют, как только
начинает играть музыка! — Она рассмеялась, показывая, какая замечательная это
пьеса, но в смехе чувствовался и надрыв. И впервые её акцент заставил меня
подумать о Теннесси Уильямсе, а не о Маргарет Митчелл.
— Может, нам пора перейти в другую комнату и посмотреть
Опру, — мягко, очень мягко предложил Уайрман. — И я думаю, вам нужно присесть.
Вы сможете выкурить сигарету, когда будете смотреть Опру, и вы знаете, как вам
это нравится.
— Через минуту, Уайрман, через минуту. У нас так редко
бывают гости! — Она повернулась ко мне. — Что вы за художник, Эдгар? Вы верите
в искусство ради искусства?
— Определённо, искусство ради искусства, мэм.
— Я рада. Таких художников «Салмон-Пойнт» любит больше
всего. Как вы его называете?
— Моё искусство?
— Нет, дорогой… «Салмон-Пойнт».
— «Розовая громада», мэм.
— Отныне он — «Розовая громада». А я для вас — Элизабет.
Я улыбнулся, не мог не улыбнуться, потому что в её голосе
звучала скорее серьёзность, чем игривость.
— Хорошо, Элизабет.
— Прекрасно. Скоро мы пойдём в телевизионную комнату, но
сначала… — Она перевела взгляд на стол. — Ну, Уайрман? Ну, Эдгар? Видите, как я
расставила детей?
Десяток статуэток стояли слева от здания школы, лицами к
нему. Словно готовились к перекличке.
— И что вы можете об этом сказать? — спросила она. —
Уайрман? Эдуард? Кто первый?
С именем она ошиблась, но я привык к ошибкам. И на этот раз
она «поскользнулась» на моём имени.
— Перемена? — спросил Уайрман и пожал плечами.
— Разумеется, нет, — ответила Элизабет. — Будь это перемена,
они бы играли, а не стояли толпой и не таращились на школу.
— Это или пожар, или учебная тревога, — предположил я. Она
перегнулась через ходунки (Уайрман, всегда начеку, схватил её за плечо, чтобы
она, потеряв равновесие, не упала вместе с ними) и поцеловала меня в щёку. Это
меня чертовски удивило, но не вызвало отрицательных эмоций.
— Очень хорошо, Эдуард! — воскликнула она. — А теперь,
скажите, учебная это тревога или пожар?
