— Этот человек знает Дикинсон, Уайрман!
— Похоже на то. — Уайрман пристально смотрел на меня.
— Вы закончите, Эдуард?
— Да, мэм.
И я б не хотел стать моложе или быстрее, Если бы только вы
были со мной и сейчас, О, лучшие дни моей жизни.
[73]
Я закрыл книгу.
— Это всё. Элизабет кивнула.
— А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?
— Может, эти, — ответил я. — Я надеюсь. Она вновь кивнула.
— Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться.
И вот что, Эдгар…
— Да, мэм?
— Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце
жизни — это не для меня. Мы понимаем друг друга?
Теперь кивнул я.
— Думаю, понимаем, Элизабет.
Она улыбнулась, и слёзы, которые стояли в её глазах, упали.
Потекли по старым и испещрённым морщинами щёкам, носами глаза оставались юными.
Юными.
v
Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода с
мостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога,
стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали два
уайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если я
не возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу я
попросил у него две таблетки аспирина.
— Послушай, ты уж меня извини, — начал Уайрман. — Я
собирался предупредить тебя об этом, честное слово.
— Расслабься, Уайрман.
Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал
глаз от Залива.
— Я только хочу, чтобы ты знал — я ей ничего не обещал. Но
она… впадает в детство. Её предположения, как и у детей, основываются на том,
что она хочет, а не на фактах.
— И она хочет, чтобы ей читали. — Да.
— Поэзия на кассетах и компакт-дисках её не устраивает?
— Нет. Она говорит, что разница между записанным
стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами
консервированными и свежими. — Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.
— Почему ты не читаешь ей, Уайрман?
— Потому что больше не могу, — ответил он, не отрывая глаз
от воды.
— Больше не… почему?
Он задумался над моим вопросом, покачал головой.
— Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснётся.
Проснётся и начнёт спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что она
в Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.
— Как-нибудь скажешь мне?
— Да. — Он вдохнул носом. — Если ты можешь рассказать о
себе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, что
доберёшься сам?
— Абсолютно, — ответил я, хотя бедро вибрировало от боли,
как большой мотор.
— Я бы отвёз тебя на гольф-каре, действительно отвёз, но
когда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана — на пути от
здравомыслия к слабоумию)… у неё может возникнуть желание помыть окна, или
вытереть пыль с полок, или пойти без ходунков. — Вот тут он содрогнулся. Как
бывает, если что-то начинается с преувеличения, а заканчивается чем-то вполне
реальным.
— Все пытаются усадить меня в гольф-кар, — вставил я.
— Ты позвонишь жене?
— Не вижу другого выхода. Он кивнул.
— Хороший мальчик. Можешь рассказать мне об этом, когда я
приду, чтобы посмотреть твои картины. Подойдёт любое время. Я могу вызвать
медсестру, Энн-Мэри Уистлер, если тебя больше устроит утро.
— Хорошо. Благодарю. Спасибо, что выслушал меня, Уайрман.
— Спасибо, что почитал боссу. Buena suerte,
[74]
амиго.
Я прошёл по берегу ярдов пятьдесят, когда в голове сверкнула
новая мысль. Я обернулся, думая, что Уайрман уже ушёл, но он стоял на прежнем
месте, сунув руки в карманы, и ветер с Залива (всё более холодный) причёсывал
его длинные, тронутые на висках сединой, волосы.
— Уайрман?
— Что?
— Элизабет сама рисовала?
Он долго молчал. Слышался только рокот волн, сегодня более
громкий, потому что ветер гнал их на берег.
— Интересный вопрос, Эдгар, — наконец ответил он. — Если ты
спросишь её, а я настоятельно рекомендую не спрашивать, она ответит «нет». Но я
не думаю, что это правда.
— Почему?
— Ты лучше иди, мучачо, — донеслось до меня, — пока твоё
бедро не потеряло подвижность. — Он попрощался со мной взмахом руки, повернулся
и зашагал по мосткам, преследуя свою удлиняющуюся тень, прежде чем я успел
сообразить, что он уходит.
Я постоял секунду-другую, потом посмотрел на север, взял на
прицел «Розовую громаду» и направился к ней. Путешествие выдалось долгим,
прежде чем я добрался до виллы, моя невероятно вытянувшаяся тень затерялась в
море униолы, но в конце концов я прибыл в пункт назначения. Волны всё набирали
силу, и под домом ракушки уже не шептались, а вновь спорили.
Как рисовать картину (IV)
Начните с того, что вы знаете, а потом вновь откройте для
себя известное вам. Искусство — магия, спорить тут не о чем, но всё искусство,
каким бы странным оно ни казалось, берёт начало в привычной повседневности.
Поэтому не удивляйтесь экзотическим цветам, выросшим на обычной почве. Элизабет
это знала. Никто её не учил — дошла сама.
Чем больше она рисовала, тем больше видела. Чем больше
видела, тем больше ей хотелось рисовать. Такой вот получался расклад. И чем
больше она видела, тем больше к ней возвращалось слов: сначала четыре или пять
сотен, которые она знала к моменту падения из возка, когда ударилась головой,
потом к ним прибавлялись всё новые и новые.
Отец изумлялся быстро возрастающей сложности её картин.
Сёстры — тоже, обе Большие Злюки и близняшки (не Ади; та находилась в Европе, с
тремя подругами и двумя доверенными сопровождающими, а Эмери Полсон, молодой
человек, за которого она выйдет замуж, ещё не появился на её горизонте). Няня,
она же домоправительница, смотрела на неё с благоговейным трепетом, называла
«la petite obeah fille».
[75]
