— Это ты про себя, — кивнул я. — Ты смотрел долго. Он не
улыбнулся.
— Когда картина хороша, и зритель смотрит на неё со всей
душой, происходит эмоциональный выброс. Во мне он произошёл, Эдгар.
— Хорошо.
— Будь уверен. И когда этот парень из галереи «Скотто»
увидит эти картины, думаю, он почувствует то же самое. Более того, я готов
поспорить, что почувствует.
— В действительности они ничего особенного собой не
представляют. Если на то пошло, перепевы Дали.
Он обнял меня за плечи и повёл к лестнице.
— Я не собираюсь проводить какие-то параллели. И мы не будем
обсуждать тот факт, что ты, вероятно, нарисовал бойфренда дочери благодаря
необъяснимой телепатии отсутствующей конечности. Я бы очень хотел посмотреть на
рисунок с теннисными мячами, но чего нет, того нет.
— Может, оно и к лучшему.
— Но ты должен быть очень осторожен, Эдгар. Дьюма-Ки —
необычное место… для определённых людей. Этот остров усиливает способности
определённых людей. Таких, как ты.
— И ты? — спросил я. Сразу он не ответил, поэтому я указал
на его лицо. — У тебя опять слезится глаз.
Уайрман достал платок, вытер уголок глаза.
— Хочешь рассказать, что случилось с тобой? Почему ты не
можешь читать? Почему картины привели тебя в столь сильное замешательство?
— Нет, — ответил он. — Не сейчас. И если ты хочешь
нарисовать меня, пожалуйста. Вольному воля.
— Сколь глубоко ты можешь проникать в мой мозг, Уайрман?
— Не так, чтобы очень. Ты всё понял правильно, мучачо.
— Ты смог бы читать мои мысли вне Дьюма-Ки? Скажем, если бы
мы сидели в кофейне в Тампе?
— Что-то уловил бы. — Он улыбнулся. — Особенно проведя здесь
больше года, купаясь… ты знаешь, в лучах.
— Ты поедешь со мной? В галерею «Скотто»?
— Амиго, я не пропустил бы этой поездки, даже если бы мне
предложили годовой урожай китайского чая.
iv
В тот вечер с Залива дул сильный ветер, и два часа дождь лил
как из ведра. Сверкали молнии, волны бились о сваи под домом. «Розовая громада»
стонала, но держалась крепко. Я открыл для себя любопытную подробность: когда
Залив начинал буйствовать и гнать волны на берег, ракушки замолкали. Вода
поднимала их так высоко, что им было не до разговоров.
В зал на втором этаже я вошёл в самый разгар феерии грохота
и вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башне
замка) и нарисовал Уайрмана, обычным чёрным карандашом. Лишь в самом конце
воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавил
дверной проём и стоящую в нём, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное,
Кеймен сказал бы, что Реба — мой представитель в мире этой картины. Может, si,
может, нет. И последнее, что я сделал — засинил её глупые глаза. На том и
закончил. Родился ещё один шедевр Фримантла.
Какое-то время я не вставал со стула, глядя на
портрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливом
сверкали уже редкие молнии. Уайрман сидел за столом. Сидел, в этом я не
сомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктами
и лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда на
глаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Я
нарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словно
раздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-то
гудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывал
отвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печатала
шаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, где
более не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроет
глаза, протянет руку и возьмёт из вазы фрукт. Если апельсин — пойдёт спать.
Если яблоко — приложит пистолет к правому виску, нажмёт на спусковой крючок и
проветрит мозги.
Рука легла на яблоко.
v
Наутро Джек приехал во взятом напрокат мини-вэне и привёз
мягкую материю, чтобы завернуть мои холсты и не повредить их при
транспортировке. Я сказал ему, что познакомился с мужчиной из большого дома на
берегу, и он собирается поехать с нами.
— Нет проблем, — весело ответил Джек, поднимаясь по лестнице
наверх и таша за собой тележку. — Места всем… Ух ты! — Он остановился на
верхней ступеньке.
— Что такое?
— Это новые? Наверняка.
— Да. — Наннуцци из «Скотто» попросил показать ему не больше
десяти картин, вот я и отобрал восемь, в том числе и те четыре, которые
восхитили Уайрмана. — И что ты думаешь?
— Мужик, они потрясающие!
У меня не было оснований сомневаться в его искренности.
Никогда раньше он не называл меня «мужик». Я поднялся ещё на пару ступенек и
ткнул наконечником костыля в его обтянутый джинсами зад.
— Подвинься.
Он отступил в сторону, потянув за собой тележку, и я смог
пройти в «Розовую малышку». Джек всё смотрел на картины.
— Джек, этот парень в «Скотто» действительно специалист? Ты
уверен?
— Мама говорит, что да, и мне этого достаточно. — Из чего
следовало: раз достаточно ему, хватит и мне. Я полагал, что это справедливо. —
Она ничего не сказала мне о двух других владельцах галереи — думаю, их ещё
двое, — но она говорит, что мистер Наннуцци знает своё дело.
Джек позвонил в галерею, чтобы оказать мне услугу. Меня это
тронуло.
— А если ему не понравятся эти картины, — закончил Джек, —
тогда он — дятел.
— Ты так думаешь? Он кивнул.
Снизу донёсся голос Уайрмана.
— Тут-тук! Я готов отправиться на экскурсию. Планы не
изменились? У кого бейдж с моей фамилией? Брать с собой ленч?
vi
Я представлял себе лысого худого профессионала со
сверкающими карими глазами (эдакую итальянскую версию актёра Бена Кингсли), но
Дарио Наннуцци оказался вежтивым толстячком сорока с небольшим лет, без
малейшего намёка на лысину. Я, правда, сосредоточил всё внимание на его глазах.
Они ничего не упускали. И я заметил, как однажды они раскрылись шире
(чуть-чуть, но точно раскрылись), когда Уайрман развернул последнюю написанную
мной картину «Розы, растущие из ракушек». Картины расставили вдоль дальней
стены галереи, в которой на тот момент экспонировались фотографии Стефани Шачат
и картины маслом Уильяма Берры. Я подумал, что такого уровня мастерства мне не
достичь и за сто лет.
