Сама мысль, что Джек Кантори слушает Дино и Фрэнка,
заставила меня задаться вопросом (и не первый раз за этот день), а происходит
ли всё это наяву? Задался я и другим вопросом: как мне удалось вспомнить, что
Деннис Деянг и Томми Шоу играли в «Стикс» (и что именно Шоу написал песню,
которая сейчас гремела в динамиках мини-вэна), если иногда я не мог вспомнить
имя моей бывшей жены?
xi
На автоответчике, который стоял в гостиной рядом с
телефонным аппаратом, мигали обе лампочки: одна сигнализировала, что получено
сообщение, вторая предупреждала, что записывающая лента полностью заполнена. Но
в окошечке «ПОЛУЧЕННЫЕ СООБЩЕНИЯ» светилась цифра «1». На эту цифру я смотрел с
предчувствием беды, тогда как боль с затылка начала перемещаться ко лбу. Я знал
только двух человек, которые могли оставить такое длинное, на всю кассету,
сообщение — Пэм и Илзе, — и в обоих случаях не рассчитывал услышать хорошие
новости, нажав на клавишу «ПРОСЛУШАТЬ СООБЩЕНИЕ». Для того чтобы сказать: «Всё
в порядке. Позвони, когда будет возможность», не требовалось пятиминутного
времени записи.
«Оставлю до завтра», — подумал я, а потом трусливый голос,
которого ранее вроде бы и не существовало в моей голове (может, он только что
появился), внёс более радикальное предложение: стереть сообщение, не
прослушивая его.
— И это правильно, — согласился я. — А если отправлявшая
сообщение позвонит, я всегда смогу сказать ей, что бродячий пёс сожрал мой
автоответчик.
Я нажал на клавишу «ПРОСЛУШАТЬ». И как часто случается,
когда мы точно знаем, чего ожидать, я ошибся в своих предположениях. Из
автоответчика донёсся хрипловатый, чуть задыхающийся голос Элизабет Истлейк:
— Привет, Эдгар. Есть надежда, что вы плодотворно провели
день и наслаждаетесь вечером с Уайрманом точно так же, как я наслаждаюсь
вечером с мисс… ладно, забыла её имя, но женщина она очень приятная. И есть
надежда, вы заметили, что я помню ваше имя. Наслаждаюсь одним из своих светлых
периодов. Я люблю и ценю их, но они также и нагоняют на меня грусть. Всё равно
что летишь на планере, и порыв ветра поднял тебя над укутывающим землю туманом.
Какое-то время можно всё видеть ясно и отчётливо… но при этом знаешь, что ветер
стихнет, и планер вновь уйдёт в туман. Вы понимаете?
Я понимал, это точно. Сейчас всё у меня шло неплохо, но это
был мир, в котором я очнулся, мир, где слова не имели смысла, а мысли
перемешались, как садовая мебель после урагана. Мир, в котором я пытался
общаться, набрасываясь на людей, где из эмоций у меня оставались только страх и
ярость. Можно выйти из этого состояния (как сказала бы Элизабет), но потом
нельзя отделаться от ощущения, что эта реальность тонка и призрачна. А что за
ней? Хаос. Безумие. Истинная правда, а истинная правда — красная.
— Но довольно обо мне, Эдгар. Я позвонила, чтобы задать
вопрос. Вы из тех, кто творит ради денег, или верите в искусство ради
искусства? Я уверена, что спрашивала вас при встрече, практически уверена, но не
могу вспомнить ваш ответ. Я верю, что это искусство ради искусства, или Дьюма
вас бы не позвала. Но если вы пробудете здесь достаточно долго…
В голос вкралась озабоченность.
— Эдгар, нет сомнений в том, что вы станете очень хорошим
соседом, я это точно знаю, но вы должны принять меры предосторожности. Я думаю,
у вас есть дочь, и мне представляется, что она вас навешала. Не так ли? Вроде
бы я помню, как она махала мне рукой. Симпатичная блондинка? Я могу путать её с
моей сестрой Ханной (есть у меня такое, я знаю, что есть), но в данном случае
я, вероятно, права. Если вы собираетесь здесь задержаться, Эдгар, вы не должны
больше приглашать сюда дочь. Ни при каких обстоятельствах. Дьюма-Ки —
небезопасное место для дочерей.
Я стоял, глядя на автоответчик. Небезопасное. Раньше она
говорила — несчастливое, или по крайней мере я помнил, что говорила. Означали
ли эти два слова одно и то же?
— И ваша живопись. Есть ещё проблема с вашей живописью. — В
голосе слышались извиняющиеся нотки, она уже чуть сильнее задыхалась. — Негоже
говорить художнику, что делать, и однако… ох, чёрт… — И она зашлась в хриплом
кашле многолетнего курильщика. — Прямо об этом говорить не любят… может, никто
не знает, как говорить об этом прямо… но вы позволите дать вам совет, Эдгар? От
того, кто только оценивает, тому, кто творит? Вы мне позволите?
Я ждал. Автоответчик молчал. Я подумал, что, возможно,
закончилась плёнка. У меня под ногами ракушки тихонько шептались. Словно
делились секретами. «Пистолет, фрукт. Фрукт, пистолет». Потом Элизабет
заговорила вновь.
— Если люди, которые управляют «Скотто» или «Авенидой», они
предложат вам выставить ваши работы, и я настоятельно советую вам сказать «да».
И для того, чтобы другие могли ими насладиться, но главное, чтобы как можно
быстрее вывезти их с Дьюмы. — Она глубоко вдохнула, словно готовилась завершить
какую-то тяжёлую работу.
— Не накапливайте их. Вот мой совет, самый благожелательный
и без всякой… всякой личной заинтересованности. Накапливать здесь произведения
искусства всё равно что слишком долго заряжать аккумулятор. Он может
взорваться.
Я не знал, правда это или нет, но смысл уловил.
— Я не могу объяснить вам, почему так следует поступить, но
так надо. — Она продолжала говорить, а меня вдруг осенило: насчёт «не могу
объяснить» она лжёт. — И, конечно же, если вы верите в искусство ради
искусства, само написание картины — это важно, нетакли? — Голос её стал таким
вкрадчивым. — Даже если вам не нужно продавать картины, чтобы заработать на
хлеб насущный, разделить плоды своих трудов… показать картины миру… конечно же,
художники не относятся к этому с безразличием, не правда ли? Они готовы
поделиться?
Откуда я мог знать, что важно для художников? Только в этот
день я узнал, что готовую картину нужно покрывать консервантом. Я был… как там
меня назвали Наннуцци и Мэри Айр? Американским примитивистом.
Ещё одна пауза. А потом:
— Думаю, на этом я закончу. Я сказала всё, что хотела.
Пожалуйста, подумайте над моими словами, если вы собираетесь остаться здесь,
Эдуард. И я с нетерпением жду того дня, когда вы придёте и почитаете мне. Я
надеюсь, много стихотворений. Для меня это будет праздник. До свидания.
Спасибо, что выслушали старуху. — Она помолчала. — Стол течёт. Так и должно
быть. Я очень сожалею.
Я прождал двадцать секунд, тридцать. И уже решил, что она
забыла положить трубку на рычаг, и протянул руку к клавише «СТОП» на
автоответчике, когда снова раздался голос Элизабет. Она произнесла только
четыре слова, в которых смысла для меня было не больше, чем во фразе о текущем
столе, но от этих слов по коже побежали мурашки, а волосы на затылке встали
дыбом:
— Мой отец был ныряльщиком.
Каждое слово прозвучало очень отчётливо, а потом раздался
щелчок: трубка легла на рычаг.
