— Похоже, я ослеп на левый глаз, мучачо. — С его губ
сорвался смешок. Странный такой, полный отчаяния. — Я знал, что к этому идёт,
но всё равно для меня это удар. Полагаю, мы все это чувствуем, когда
просыпаемся и понимаем, что… — Уайрман с всхлипом вдохнул. — Ты сможешь
подъехать? Я попытался связаться с Энн-Мэри, но она на вызове и… сможешь
подъехать, Эдгар? Пожалуйста.
— Уже еду. Держись, Уайрман. Оставайся на месте и держись.
v
У меня последние недели никаких проблем с глазами не
возникало. Несчастный случай привёл к некоторой потере периферийного зрения,
появилась тенденция поворачивать голову вправо, чтобы увидеть то, что прежде я
отчётливо видел, глядя прямо перед собой. Но в остальном по этой части всё было
хорошо. И, направляясь к невзрачному арендованному «шеви», я задавался
вопросом, а что бы я испытал, если бы всё вокруг вновь начала застилать
краснота… или если бы однажды утром я проснулся и обнаружил, что половина моего
мира превратилась в чёрную дыру. Но тут возник новый вопрос. Как Уайрман вообще
смог издать смешок? Пусть даже и такой странный.
Я уже взялся за дверную ручку «малибу», когда вспомнил его
слова об Энн-Мэри Уистлер, которую он обычно просил побыть с Элизабет, если ему
требовалось отлучиться на довольно продолжительный срок. Она была на вызове, то
есть… Я поспешил в дом и позвонил Джеку на мобильник, моля Бога, чтобы он
откликнулся и смог приехать. Он и откликнулся и смог. Команда хозяев записала очко
на свой счёт.
vi
В то утро я впервые выехал с острова за рулём автомобиля, и
мне пришлось попотеть, когда я влился в плотный, бампер к бамперу, поток
автомобилей, движущийся на север по Тамайа-ми-Трайл. Направлялись мы в
Мемориальную больницу Сарасоты по рекомендации врача Элизабет, которому я
позвонил, невзирая на слабые протесты Уайрмана. И теперь Уайрман продолжал
спрашивать, как моё самочувствие, уверен ли я, что смогу доехать до нужного
места, не следовало ли мне остаться с Элизабет, а с ним отправить Джека.
— Всё у меня хорошо.
— Ты выглядишь испуганным до смерти. Это я как раз вижу. —
Его правый глаз сместился в мою сторону. Левый попытался последовать за ним, но
безуспешно. Налитый кровью, частично закатившийся под верхнее веко, он сочился
слезами. — Не впадёшь в прострацию, мучачо?
— Нет. А кроме того, ты слышал Элизабет. Если бы ты не
поехал сам, она бы взяла швабру и выгнала тебя за дверь.
Он не хотел, чтобы мисс Элизабет узнала, что ему нехорошо,
но она пришла на кухню на своих ходунках и подслушала конец нашего разговора.
Опять же у неё отчасти проявлялись те же телепатические способности, что и у
Уайрмана. Мы вроде бы это не признавали, но что было, то было.
— Если они захотят положить тебя… — начал я.
— Конечно, они захотят, у них это просто рефлекс, но такому
не бывать. Если они смогут что-то поправить, тогда другое дело. Я еду только
потому, что Хэдлок, возможно, скажет мне, что это не постоянная темнота, а
временное отключение радара. — Он кисло улыбнулся.
— Уайрман, да что с тобой произошло?
— Всему своё время, мучачо. Какие ты нынче пишешь картины?
— Сейчас это не важно.
— Дорогой мой, похоже, я не единственный, кто устал от
вопросов. Тебе известно, что в зимние месяцы из сорока человек, постоянно
пользующихся Тамайами-Трайл, один попадает в автомобильную аварию? Это правда.
А на днях в выпуске новостей сказали, что шансы столкновения Земли и астероида
размером с «Астродоум»
[96]
в Хьюстоне выше, чем шанс…
Я потянулся к радиоприёмнику.
— Почему бы нам не послушать музыку?
— Хорошая идея, — кивнул он. — Только не грёбаное кантри.
Поначалу я не понял. Потом вспомнил моих бывших соседей.
Нашёл самую громкую, самую тупую рок-станцию, которая именовала себя «Кость».
Группа «Nazareth» с воплями исполняла «Hair of the Dog».
— Ага, блевотный рок-н-ролл, — прокомментировал Уайрман. —
Вот ты и проявил себя, mi hijo.
[97]
vii
День выдался долгим. Если уж ты решил бросить своё тело на
конвейерную ленту современной медицины (особенно в городе, где очень уж много
пожилых людей, зачастую приехавших с севера и выздоравливающих после болезни) —
готовься к долгому дню. Мы пробыли в больнице до шести вечера. Они
действительно хотели оставить Уайрмана. Он отказался.
Большую часть этого дня я провёл в чистилищных комнатах
ожидания, где журналы старые, обивка стульев вытертая, а из угла вещает
телевизор. Я сидел, слушая тревожные разговоры вперемешку с телевизионным
квохтаньем, время от времени уходил в одно из помещений, где разрешалось
пользоваться сотовыми телефонами, и с мобильника Уайрмана звонил Джеку. Как
она? Отлично. Они играли в парчизи.
[98]
Потом она занималась Фарфоровым городом.
В третий раз они ели сандвичи и смотрели Опру. На четвёртый она спала.
— Скажите ему, что она сама ходила в туалет, — добавил Джек.
— Пока.
Я сказал. Уайрмана это порадовало. А конвейерная лента
медленно, но ползла.
Три комнаты ожидания, одна рядом с приёмным отделением, где
Уайрман отказался даже притронуться к планшету с зажимом, которым крепился
статистический бланк, возможно, потому, что не мог прочитать ни слова (я
заполнил всё необходимые графы), вторая — рядом с отделением неврологии, где я
познакомился с Джином Хэдлоком, врачом Элизабет, и Гербертом Принсайпом — по
словам доктора Хэдлока, лучшим неврологом Сарасоты. Принсайп не стал этого
отрицать и не сказал «чушь». Последняя комната ожидания находилась на втором
этаже, где располагалось Очень Сложное оборудование. Здесь Уайрмана повели не к
магниторезонансному томографу, моему хорошему знакомцу, а в рентгеновский
кабинет в дальнем конце коридора. Я предположил, что в наш просвещённый век
кабинет этот покрыт пылью и затянут паутиной. Уайрман оставил мне медальон с
Девой Марией, и я сидел в комнате ожидания, гадая, почему лучший невролог
Сарасоты прибег к столь древнему методу обследования. Просветить меня никто не
удосужился.
Телевизоры во всех трёх комнатах ожидания были настроены на
«Шестой канал», так что мне снова и снова показывали одну и ту же «Картину»:
рука Кэнди Брауна крепко держит запястье Тины Гарибальди, она смотрит на него,
и взгляд Тины наводит ужас на любого, кто воспитывался в более или менее приличном
доме, потому что каждому понятно, о чём говорит этот взгляд. Все объясняют
детям, что нужно быть осторожными, очень осторожными, что незнакомец может
означать опасность, и, возможно, дети с этим соглашаются, но дети из хороших
семей воспитаны в уверенности, что безопасность положена им по праву рождения.
Её глаза говорили: «Конечно, мистер, скажите, что я должна сделать». Глаза
говорили: «Вы — взрослый, я — ребёнок, вот и скажите мне, чего вы хотите».
Глаза говорили: «Меня воспитывали в уважении к старшим». И что самое ужасное,
разящее наповал, глаза говорили: «Мне никогда не причиняли боли».
