Я мог бы сказать, что Джек (тоже очень милый) скорее всего
беспокоится ничуть не меньше, но лишь попросил продолжать.
— Тебя часто окружает краснота, мучачо, — вновь заговорил
Уайрман. — Я не думаю, что это аура в прямом смысле, и это, наверное, не свет
мыслей… но случалось и такое. В трёх или четырёх случаях, когда это
происходило, я улавливал не только цвет, но и слово, его обозначающее. И да,
однажды такое случилось вне Дьюма-Ки. В галерее «Скотто».
— Когда я не мог найти нужного слова.
— А ты не мог? Я не помню.
— Я тоже, но наверняка так оно и было. Красное — для меня
ассоциативный символ. Пусковой механизм. Как ни странно, из песни Ребы
Макинтайр. Я нашёл его почти случайно. Думаю, есть и кое-что ещё. Если я не
могу вспомнить то, что мне нужно, то… ты понимаешь…
— Начинаешь злиться?
Я подумал о том, как схватил Пэм за шею. Как попытался
задушить её.
— Да. Можно сказать и так.
— Ясно.
— Короче, я уверен, что красное должно выплёскиваться наружу
и пачкать мои… ментальные одежды. Так это выглядит?
— Близко к тому. И всякий раз, чувствуя красноту вокруг
тебя, в тебе, я думаю о том, как проснулся с пулей в голове и увидел, что весь
мир — тёмно-красный. Я подумал, что попал в ад — таким ведь должен быть ад,
тёмно-красной вечностью. — Пауза. — Потом осознал, что это всего лишь яблоко.
Оно лежало передо мной, может, в дюйме от моих глаз. Лежало на полу, и я лежал
на полу.
— Чтоб я сдох!
— Да, и я подумал о том же. Но я не сдох, потому что видел
лежащее передо мной яблоко. «На всех нас грех Адама, — громко произнёс я. Потом
добавил: — Ваза с фруктами». Всё, что случилось и было сказано в последующие
девяносто шесть часов, я помню с абсолютной ясностью. Каждую мелочь. — Уайрман
рассмеялся. — Разумеется, чего-то из того, что я помню, не было и в помине, но
я с абсолютной ясностью помню и это. И никакой перекрёстный допрос не подловит
меня на лжи, даже когда речь пойдёт о покрытых гноем тараканах, которых я видел
выползающими из глаз, рта и ноздрей старого Джека Файнэма.
У меня чертовски болела голова, но, пережив шок, вызванный
лежащим у самых глаз яблоком, в остальном я чувствовал себя вполне сносно. Часы
показывали четыре утра. То есть прошло шесть часов. Я лежал в луже свернувшейся
крови. Она запеклась на правой щеке, как желе. Я помню, что сел и сказал: «Я —
заливной денди». И ещё я пытался вспомнить, считается ли желе та полупрозрачная
субстанция в заливных блюдах. Я сказал: «Нет желе в вазе для фруктов». И
высказывание это показалось мне очень разумным, словно благодаря ему я прошёл
проверку и остался среди психически здоровых. Я начал сомневаться, что пустил
себе пулю в голову. Может, просто заснул за обеденным столом, лишь думая о самоубийстве,
упал со стула, ударился головой. Вот откуда взялась кровь. И такое объяснение
представлялось очень убедительным, учитывая, что я мог двигаться и говорить. Я
велел себе произнести вслух что-то ещё. Имя матери. Вместо этого произнёс:
«Зреет, зреет урожай, ты хозяина встречай».
Я кивнул, заволновавшись. После выхода из комы со мной такое
случалось не единожды. Сядь в друга, сядь в старика.
— Ты злился?
— Нет, говорю честно! Я испытывал облегчение! Понимал, что
удар головой мог привести к некоторой дезориентации. И только потом я увидел на
полу пистолет. Взял его, понюхал дульный срез. Запах не оставлял сомнений в
том, что из пистолета недавно стреляли. Резкий запах сгоревшего пороха. И
всё-таки я держался за версию заснул-упал-ударился-головой, пока не прошёл в
ванную и не увидел дыру на виске. Маленькую круглую дыру, окружённую короной
точечных ожогов. — Он вновь рассмеялся, как смеётся человек, вспоминая какой-то
невероятный случай в своей жизни… скажем, как подал машину задним ходом в
гараж, забыв поднять ворота.
— Вот тут, Эдгар, я услышал, как последний выигрышный номер
занял своё место. Бонусный номер «Пауэрбола»! И я понял, что мне уже не
избежать поездки в «Диснейуолд».
— Или в его копию, — вырвалось у меня. — Господи, Уайрман.
— Я попытался смыть следы пороха, но любое прикосновение
отдавалось болью. Словно я надкусывал больной зуб.
Внезапно я понял, почему в больнице Уайрмана отправили на
рентген, а не засунули в томограф. Пуля по-прежнему находилась в голове.
— Уайрман, можно задать вопрос?
— Валяй.
— Зрительные нервы человека… Ну, не знаю… перекрещиваются?
— Именно так.
— Тогда понятно, почему беда у тебя с левым глазом. Это
похоже… — На мгновение нужные слова не приходили, и я сжал кулаки. Но они
пришли. — Это похоже на противоударную травму.
— Пожалуй, что так, да. Я выстрелил в правую часть моей
тупой головы, но пострадал левый глаз. Я заклеил рану пластырем. И выпил пару
таблеток аспирина.
Я рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Уайрман
улыбнулся и кивнул.
— Потом я лёг в постель и попытался уснуть. С тем же успехом
можно было попытаться уснуть на концерте духового оркестра. Я не мог спать
четыре дня. Мне уже казалось, что я никогда не усну. Мои мысли мчались со
скоростью четырёх тысяч миль в час. В таких обстоятельствах кокаин казался
ксанаксом.
[101]
Я не мог даже спокойно лежать. Выдержал двадцать минут, а потом
вскочил и поставил альбом с мексиканской музыкой. В половине шестого утра.
Провёл тридцать минут на велотренажёре (впервые после смерти Джулии и Эс),
принял душ и пошёл на работу.
Следующие три дня я был птичкой, я был самолётом, я был
суперадвокатом. Мои коллеги с тревоги за меня переключились к страху за себя
(non sequiturs
[102]
слетали с моего языка всё чаще, и я вдруг начинал говорить
одновременно на искажённом испанском и французском, достойном Пепеле Пю
[103]
),
но не вызывало сомнений, что в те дни я перелопатил гору документов, и потом на
фирму вернулась лишь малая их часть. Я проверял. Партнёры в угловых кабинетах и
адвокаты в общем зале объединились в уверенности, что у меня нервный срыв, и в
какой-то степени не грешили против истины. Это был органический нервный срыв.
Несколько человек попытались отправить меня домой, но безуспешно. Дион Найтли,
один из моих близких друзей, буквально умолял позволить ему отвести меня к
врачу. И знаешь, что я ему сказал? Я покачал головой.
