Новая мысль пришла ему в голову. Он поднялся, посмотрел на
воду. Он похудел. Кожа на скулах так натянулась, что блестела. Волосы свисали
патлами, их давно следовало вымыть.
— Если я умру… и я могу, могу умереть мгновенно, как сеньор
Браун… ты позаботишься об Элизабет, пока ей не найдут нового человека? Это не
такой тяжёлый труд, а рисовать ты сможешь и здесь. Света хватает, не так ли?
Свет тут потрясающий!
Он начал меня пугать.
— Уайрман…
Он развернулся, глаза его блеснули, левый — сквозь кровавую
сеть расширенных и лопнувших капилляров.
— Пообещай, Эдгар! Нам нужен план! Если у нас его не будет,
они увезут её, поселят в доме престарелых, и она умрёт за месяц! За неделю! Я
это знаю! Поэтому — пообещай!
Я подумал, что он скорее всего прав. И я подумал, что у него
начнётся новый припадок, здесь и сейчас, если я не смогу стравить часть
распиравшей его тревоги. Вот я и пообещал. А потом добавил:
— Возможно, ты проживёшь гораздо дольше, чем думаешь,
Уайрман.
— Конечно. Но я всё запишу. На всякий случай.
iii
Вновь он предложил отвезти меня к «Розовой громаде» на
гольф-каре. Я ответил, что пешая прогулка доставит мне удовольствие, но я не
отказался бы от стакана сока, прежде чем двинуться в обратный путь.
Свежевыжатым соком из флоридских апельсинов я наслаждаюсь,
как любой другой человек, но, признаюсь, в то утро попросил сок по другой
причине. Уайрман оставил меня в маленькой комнатке возле той части
застеклённого центрального коридора «Эль Паласио», что выходила к берегу.
Комнатку эту он приспособил под кабинет, хотя я не понимал, как заниматься
бумагами человеку, который не мог читать дольше пяти минут кряду. Я догадался
(и меня это тронуло), что ему, вероятно, помогала Элизабет, помогала много, ещё
до того, как её состояние начало ухудшаться.
Направляясь на террасу завтракать, я заглянул в эту комнатку
и заметил некую серую папку, которая лежала на ноутбуке. Уайрман в эти дни
наверняка им не пользовался. А теперь я раскрыл папку и взял один из трёх рентгеновских
снимков.
— Большой стакан или маленький? — крикнул Уайрман из кухни,
так меня напугав, что я едва не выронил снимок.
— Обычного хватит! — отозвался я. Засунул снимок в холщовую
сумку и закрыл папку. А ещё через пять минут уже плёлся вдоль берега.
iv
Кража у друга радовать меня не могла… пусть даже речь шла об
одном рентгеновском снимке. Не нравилось мне и ещё одно: я промолчал о том, что
сделал с Кэнди Брауном. Мог бы сказать, и после истории с Томом Райли Уайрман
мне поверил бы. Даже без появившейся у него толики сверхъестественных
способностей — поверил бы. В этом, собственно, и заключалась проблема. Ума
Уайрману хватало. Если мне удалось взмахом кисти отправить Кэнди Брауна в морг
округа Сарасота, тогда, возможно, я мог и другое: помочь одному бывшему
адвокату с пулей в голове там, где пасовали врачи. А если не мог? Лучше не
будить ложных надежд… по крайней мере за пределами собственного сердца, где они
были на удивление высоки.
Когда я добрапся до «Розовой громады», правое бедро выло от
боли. Я повесил полупальто в стенной шкаф, принял пару таблеток оксиконтина и
тут заметил мигающую лампочку на автоответчике.
Звонил Наннуцци. Он обрадовался моему решению. Да,
действительно, если и остальные мои работы под стать тем, что он уже видел,
галерея «Скотто» с радостью проведёт мою выставку, будет гордиться такой честью
и организует всё до Пасхи, когда зимние туристы разъезжаются по домам. Он
спрашивал, сможет ли он с одним или двумя компаньонами подъехать и взглянуть на
другие законченные работы? Они захватили бы с собой и типовой контракт.
Это были хорошие новости (потрясающие новости), но по
ощущениям всё это происходило на другой планете, с другим Эдгаром Фримантлом. Я
сохранил сообщение и начал уже подниматься полестнице, держа в руке украденный
рентгеновский снимок, но остановился. «Розовая малышка» для моих целей не
годилась, потому что не годился мольберт. Не годился и холст с масляными
красками. Для этого — не годились.
Хромая, я вернулся в большую гостиную. Там на журнальном
столике лежала стопка альбомов и несколько коробок цветных карандашей, но и они
не годились. В ампутированной правой руке появился лёгкий, блуждающий зуд, и
впервые я подумал, что действительно могу это сделать… если найду
соответствующее для этой работы передаточное звено, медиума.
Я подумал о том, что медиум — ещё и человек, канал связи с
загробной жизнью, и рассмеялся. Нервно, конечно, что правда, то правда.
Поначалу не понимая, что мне нужно, я прошёл в спальню.
Потом взглянул на стенной шкаф и понял. Неделей раньше я попросил Джека отвезти
меня за покупками. Не в торговый центр «Перекрёсток», а в один из магазинов
мужской одежды на «Сент-Арманд-Секл». Там я купил полдюжины рубашек из тех, что
застёгиваются на пуговички снизу доверху. Илзе, когда была маленькой, называла
их «Взрослые рубашки». Они все ещё лежали в целлофановых упаковках. Упаковки я
сорвал, булавки вытащил, рубашки грудой покидал в стенной шкаф. Они мне не
требовались. Я пришёл за картонными вставками.
Такими ярко-белыми прямоугольниками картона.
В карманчике дорожного футляра моего пауэрбука я нашёл
маркер «Шарли». В прошлой жизни я ненавидел эти маркеры, потому что они воняли
чернилами и пачкались. В этой полюбил толстые линии, которые они оставляли —
линии, настаивающие на том, что они реально существуют, даже если всё остальное
— видимость. Картонки, «Шарпи» и рентгеновский снимок мозга Уайрмана я отнёс во
«флоридскую комнату», залитую ярким светом.
Зуд в ампутированной руке усилился. Но теперь он меня только
радовал.
У меня не было экрана с подсветкой, на каких врачи
просматривают рентгеновские снимки и томографические сканы, но стеклянная стена
«флоридской комнаты» прекрасно его заменила. Мне даже не понадобился скотч. Я сумел
засунуть край снимка в щель между стеклом и хромированной рамкой, и теперь
смотрел на объект, по мнению многих, не существующий в природе: мозг адвоката.
Он плавал на фоне Залива. Какое-то время я не отрывал от него глаз (сколько —
не знаю, две… четыре минуты), зачарованный видом синей воды сквозь серую
сердцевину «грецкого ореха», извилины которого превращали эту воду в туман.
Пуля выглядела чёрным обломком, начинающимся разваливаться
на части. Чем-то напоминала маленький корабль. Или вёсельную лодку, плывущую по
морю.
Я принялся за работу. Собирался нарисовать только мозг (без
пули), но этим дело не ограничилось. Я продолжил и добавил воду, потому что, вы
понимаете, этого требовала картина. Или моя ампутированная рука. А может, я
имел в виду одно и то же. Я нарисовал даже не Залив, а всего лишь намёк на
него, но он зримо присутствовал на картоне, и этого хватило, потому что я был
действительно талантливым сукиным сыном. На всё ушло двадцать минут, а когда я
закончил, на прямоугольнике картона человеческий мозг плавал в Мексиканском
заливе. И получилось, чего уж там. Получилось круто.
