— Уведите её в дом, Ава, — сказал я. — Уведите её в дом.
Миссис Голдстайн обняла дочь за плечи, попыталась поднять.
— Пойдём, миленькая. Пойдём домой.
— Без Гендальфа не пойду! — закричала Моника.
Одиннадцатилетняя, развитая для своего возраста девочка вдруг превратилась в
трёхлетнюю крошку. — Не пойду без моей собачки! — Лента с медалями, точнее,
последние три дюйма, теперь пропитавшиеся кровью, прошлись по её юбке, оставив
на бедре кровавую полосу.
— Моника, пойди в дом и позвони ветеринару, — обратился я
кдевочке. — Скажи, что Гендальфа сбила машина. Скажи, что он должен немедленно
приехать. А я пока побуду с Гендальфом.
Моника посмотрела на меня. В глазах стоял не шок, не горе —
безумие. Я хорошо знал этот взгляд. Часто видел его в зеркале.
— Вы обещаете? Клянётесь? Именем матери?
— Клянусь именем матери. Иди, Моника.
Она пошла, ещё раз взглянув на Гендальфа и издав скорбный
вопль, прежде чем сделать первый шаг к дому. Я присел рядом с Гендальфом,
держась одной рукой за бампер «хаммера», испытывая жуткую боль и клонясь
налево, с тем, чтобы не сгибать правое колено больше, чем того требовала
необходимость. Однако и с моих губ сорвался крик боли, и я задался вопросом: а
удастся ли мне подняться без посторонней помощи? На миссис Феверо я
рассчитывать не мог. Она отошла к тротуару с левой стороны улицы на прямых,
широко расставленных ногах, согнулась, словно кланяясь особе королевской крови,
и начала блевать в сливную канаву. При этом одну руку, с сигаретой, отвела
далеко в сторону.
Я повернулся к Гендальфу. Под колесо попала задняя часть его
тела. Позвоночник перебило. Кровь и экскременты сочились меж сломанных задних
лап и текли прямо по ним. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них ужасающую
надежду. Его язык выполз изо рта и лизнул мне запястье, сухой, как ковёр, и
холодный. Гендальф собирался умереть, но, похоже, не в самое ближайшее время.
Моника в любой момент могла выйти из дома, и я не хотел, чтобы он дожил до
этого и смог лизнуть её запястье.
Я понимал, что должен сделать. И никто бы не увидел, как я
это сделаю. Моника и её мать находились в доме. Миссис Феве-ро по-прежнему
стояла ко мне спиной. Если другие люди, жившие на этой части улицы, смотрели из
окон (или даже вышли на лужайки), «хаммер» блокировал им обзор, не позволял
увидеть меня, сидящего с неестественно выпрямленной правой ногой рядом с
собакой. Времени у меня было в обрез, считанные мгновения, и я упустил бы свой
шанс, продолжая раздумывать.
Поэтому я взялся рукой за верхнюю часть тела Гендальфа и без
малейшей паузы вернулся на строительную площадку на Саттон-авеню, где «Фримантл
компани» готовилась возвести сорокаэтажное банковское здание. Я — в пикапе. По
радио Реба Макинтайр поёт «Фэнси». Внезапно я осознаю, что шум от двигателя
крана очень уж громкий, хотя я не слышал сигнала, который тот должен издавать
при движении задним ходом, а когда смотрю направо, вижу, что мир за окном
пикапа, которому следовало там быть, исчез. Этот мир заменило что-то жёлтое. И
на этом жёлтом плывут чёрные буквы: «LINK-BELT». Они увеличиваются и
увеличиваются. Я выворачиваю руль «рэма» влево, до упора, зная, что уже
опоздал. Скрежещет корёжащийся металл, заглушая песню, а кабина начинает сжиматься,
справа налево, потому что кран вторгается в моё пространство, крадёт моё
пространство, и пикап накреняется. Я пытаюсь открыть водительскую дверцу, но
куда там. Сделать это следовало незамедлительно, а теперь уже поздно что-то
предпринимать. Мир передо мной исчезает, потому что ветровое стекло из-за
миллиона трещинок становится матовым. Потом строительная площадка возвращается,
потому что ветровое стекло вываливается из рамы. Вываливается и летит, как
сложенная пополам игральная карта. Я ложусь на руль, давлю на клаксон обеими
локтями, моя правая рука служит мне в последний раз. Но едва слышу гудок за
рёвом двигателя крана. Надпись «LINK-BELT» всё движется, сминает дверцу со
стороны пассажирского сиденья, сжимает пол под пассажирским сиденьем, разбивает
приборный щиток, который ощеривается пластиковыми остриями. Всё дерьмо из
бардачка разлетается по кабине, как конфетти, радио замолкает, мой контейнер
для ленча прижат к планшету с зажимом, и вот идёт «LINK-BELT». Надпись уже надо
мной, я могу высунуть язык и лизнуть этот грёбаный дефис. Я начинаю кричать,
потому что именно в этот момент меня начинает сдавливать. Давление нарастает,
моя правая рука сначала прижимается к боку, потом расплющивается, потом
вскрывается. Кровь хлещет на колени, словно горячая вода из ведра, и я слышу,
как что-то ломается. Вероятно, мои рёбра. Такие же звуки слышны, когда куриные
кости ломаются под каблуком сапога.
Я прижимал Гендальфа к себе и думал: «Принеси этого
грёбаного приятеля, принеси СТАРИКА и, ради Бога, сляг, ты, тупая сука!»
Теперь я сижу на приятеле, сижу на грёбаном старике,
происходит это у меня дома, но дом не ощущается домом со всеми этими часами мира,
что звонят в моей треснувшей голове, и я не могу вспомнить имя куклы, которую
дал мне Кеймен, я помню только мужские имена: Рэндолл, Расселл, Рудольф, даже
Ривер-мать-его-Финикс. Я говорю ей, чтобы она оставила меня в покое, когда она
приходит с фруктами и этим грёбаным творогом, я говорю, дай мне пять минут. «Я
могу это сделать», — говорю я, потому что этой фразе научил меня Кеймен, это
сигнал «мип-мип-мип»., который предупреждает: «Берегись, Пэмми, Эдгар двигается
задним ходом». Но вместо того чтобы оставить меня одного, она снимает салфетку
с подноса с ленчем, чтобы вытереть пот с моего лба, и когда вытирает, я хватаю
её за шею: думаю в тот момент, что не могу вспомнить имя куклы исключительно
из-за неё, это её вина, всё — её вина, включая «LINK-BELT». Я хватаю её за шею
левой рукой. Несколько секунд хочу убить, и кто знает, может, даже пытаюсь. Но
я знаю другое: лучше мне вспомнить все аварии этого круглого мира, чем
выражение глаз Пэм, когда она пытается вырваться из моей хватки. Потом я думаю:
«Оно было КРАСНОЕ!» — и отпускаю жену.
Я прижимал Гендальфа к груди, как прижимал дочерей, когда
они были младенцами, и думал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я могу
это сделать». Ощущал, как кровь Ген-дальфа заливает мои брюки, будто горячая
вода, и думал: «Давай, хрен моржовый, вылезай из „доджа“».
Я держал Гендальфа и думал, каково это, чувствовать, как
тебя давят живого, когда кабина твоего пикапа сжирает воздух вокруг тебя, и ты
уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки,
которые ухватывает улетающее сознание — хруст ломающихся в теле костей: рёбра,
рука, бедро, нога, щека, твой грёбаный череп.
Я держал собаку Моники и думал, ощущая ничтожный, но триумф:
«Оно было КРАСНОЕ!»
На мгновение я погрузился в темноту со всем этим красным,
потом открыл глаза. Я прижимал Гендальфа к груди левой рукой, и его глаза снизу
вверх смотрели мне в лицо…
Нет, мимо лица. И мимо неба за ним.
