Я взял с подноса ещё один кусочек пирожного. Она тут же
открыла рот… но я замялся.
— Что лежит в красной корзине для пикника, Элизабет? Той,
что на чердаке?
Она вроде бы задумалась. Попыталась вспомнить.
— Старые трубки для ныряния. — Она пожала плечами,
помолчала. — Старые трубки для ныряния, которые нужны Ади. Стрелять! — И
расхохоталась. Хрипло, как ведьма. Я докормил её — один за другим отправил в
рот все кусочки пирожного — и больше вопросов не задавал.
xiv
Вернулся Уайрман с диктофоном. Протянул его мне.
— Не хочется просить тебя надиктовывать контракт на плёнку,
но другого выхода нет. К счастью, там всего пара страниц. Мне бы хотелось
получить его во второй половине дня, если это возможно.
— Возможно. И если мои картины действительно будут
продаваться, ты получишь комиссию, друг мой. Пятнадцать процентов. И за
юридическую помощь, и за поддержку таланта.
Он снова сел в шезлонг, смеясь и постанывая одновременно.
— Господи! Стоило мне подумать, что ниже мне уже не пасть,
как я становлюсь грёбаным агентом таланта! Извините, что выражаюсь при вас,
мисс Истлейк.
Она и не заметила, продолжала строго смотреть на Залив, где
(далеко-далеко, на пределе видимости) танкер шёл на север к Тампе. Он тут же
меня очаровал. Так уж на меня действовали суда в Заливе.
Потом я заставил себя повернуться к Уайрману.
— Всё это твоих рук дело, так что…
— Ты несёшь чушь!
— …поэтомуты должен встать со мной плечом к плечу и, как
положено мужчине, взять свою долю.
— Я согласен на десять процентов, и, возможно, это очень
много. Соглашайся, мучачо, а не то мы начнём обсуждать восемь.
— Хорошо. Пусть будет десять. — Я протянул руку, и мы
закрепили договорённость рукопожатием над усыпанным крошками подносом Элизабет.
Диктофон я убрал в карман.
— И дай мне знать, если почувствуешь изменения в своём… — Я
указал на его красный глаз. Уже не такой красный, как прежде.
— Разумеется. — Он поднял контракт. В крошках от пирожного
Элизабет. Стряхнул их, отдал контракт мне, наклонился вперёд, зажав руки между
колен, всмотрелся в меня поверх необъятной груди Элизабет.
— Если мне сделают рентген, что покажет снимок? Что пуля уменьшилась?
Что она исчезла?
— Не знаю.
— Ты всё ещё работаешь над моим портретом?
— Да.
— Не останавливайся, мучачо. Пожалуйста, не останавливайся.
— Я и не собираюсь. Но не слишком уж надейся, хорошо?
— Постараюсь. — Тут его осенило, и, как ни странно, он
высказал примерно те же опасения, что и Дарио: — Как, по-твоему, что случится,
если молния ударит в «Розовую громаду», и вилла сгорит вместе с моим портретом?
Как думаешь, что тогда будет со мной?
Я покачал головой. Не хотел об этом думать. У меня возникло
желание спросить Уайрмана, можно ли мне подняться на чердак «Эль Паласио» и
поискать одну корзину для пикника (она была КРАСНОЙ), но я решил этого не
делать. В том, что она там, я не сомневался. Но не было уверенности, хочу ли я
знать, что в ней находится. На Дьюма-Ки творилось что-то странное, и, похоже, я
мог утверждать, что доброго и хорошего в этих странностях было мало. Мне не
хотелось с ними связываться. Если их не ворошить, думал я, может, и они не
почтут меня своим вниманием. Ради мира и покоя на острове я намеревайся
отправить большую часть написанных картин на материк. Намеревался их продать —
если бы нашлись люди, которые захотели купить мои картины. Окончательное
расставание с ними не вызвало бы у меня никаких эмоций. Когда я работал над
ними, их соединяла со мной невидимая пуповина, но после последнего мазка они
значили для меня не больше мозольных полукружий, которые я иногда счищал пемзой
с больших пальцев ног, чтобы ботинки не начинали жать в конце жаркого
августовского дня на какой-нибудь стройплощадке.
Я предполагал оставить только цикл «Девочка и корабль», но
не потому, что испытыват к этим полотнам особую любовь. Просто я еше не
закончил этот цикл, вот картины и оставались моей живой плотью. Я мог бы
показать их на выставке и продать позже, но пока собирался держать там, где они
сейчас и находились — в «Розовой малышке».
xv
Когда я вернулся на виллу, никаких кораблей на горизонте уже
не было, да и стремление рисовать на какое-то время пропало. Вот я и
воспользовался диктофоном Уайрмана — «перенёс» типовой контракт на магнитную
ленту. Адвокатом я не был, но за прошлую жизнь прочитал и подписал немало
юридических документов и мог понять, что контракт достаточно простой.
Вечером я отнёс в «Эль Паласио» и контракт, и диктофон.
Уайрман готовил ужин. Элизабет сидела в Китайской гостиной. Цапля с
глазами-буравчиками (она неофициально стала домашней зверушкой) стояла на
дорожке, с мрачной задумчивостью смотрела в окно. Закат наполнял комнату
светом, но свет этот уже не был солнечным. В Фарфоровом городе царили разруха и
запустение, статуэтки людей и животных лежали на боку, здания были сдвинуты к
углам бамбукового стола, особняк с колоннами — перевёрнут. Элизабет сидела в
кресле, по-прежнему напоминая капитана Блая и как бы спрашивая, отважусь ли я
поставить всё на прежние места.
— Если я пытаюсь навести какое-то подобие порядка, —
заговорил у меня за спиной Уайрман, и от неожиданности я чуть не подпрыгнул, —
она всё сметает. Несколько статуэток сбросила на пол, и они разбились.
— Статуэтки ценные?
— Некоторые — да, но речь не о том. Когда она в здравом уме,
то знает каждую. Знает и любит. А если она придёт в себя и спросит, где
Бо-Пип
[119]
или Угольщик, и мне придётся ответить, что она их разбила, то потом
она будет грустить весь день.
— Если она придёт в себя.
— Да. Именно.
— Пожалуй, пойду домой, Уайрман.
— Собираешься порисовать?
— Есть такое желание. — Я повернулся к хаосу на столе. —
Уайрман?
— Вот он я, vato.
— Почему в таком состоянии она всё разваливает?
— Думаю… потому, что её мутит от упорядоченного.
Я начал поворачиваться, но он положил руку мне на плечо.
— Я бы предпочёл, чтобы ты сейчас на меня не смотрел. — По
голосу чувствовалось, что он едва сдерживает слёзы. — Сейчас я не в форме.
Шагай к парадной двери, а потом обойди дом по двору, если хочешь возвращаться
по берегу. Ты это сделаешь?
