Первая неделя марта стала для меня неделей дневного света.
Не закатного, а исключительно дневного, который заполнял «Розовую малышку» и,
казалось, поднимал её к небу. И ещё та неделя стала для меня неделей музыки,
звучащей по радио: «All man Brothers», «Molly Hatchet», «Foghat». Та неделя
характеризовалась для меня словами Дж. Дж. Кейла, которыми тот предварял песню
«Call Me the Breeze» : «Вот ещё один из ваших фаворитов старого рок-н-ролла;
тащится, волоча ноги, по Бродвею». Та неделя стала для меня шёпотом ракушек,
который я слушал, когда выключал радио и промывал кисти. На той неделе я увидел
лицо призрака, принадлежащее более молодому мужчине, которому только предстояло
окинуть мир взглядом с Дьюмы. Есть песня (думаю, Пола Саймона) со словами: «Я
не мог бы плакать, если б не любил». Они сказаны об этом лице. Не настоящем
лице, не совсем настоящем, но я превращал его в настоящее. Оно вырастало вокруг
мозга, который плавал в Заливе. Мне больше не требовались фотографии, потому
что это лицо я знал и так. Оно стало воспоминанием.
xviii
Четвёртого марта с утра стояла жара, но я так и не включил
кондиционер. Рисовал в трусах, и пот стекал по лицу и бокам. Телефон звонил
дважды. Первый раз в трубке раздался голос Уайрмана:
— Мы давно не видели тебя в наших краях, Эдгар. Придёшь на
ужин?
— Боюсь, не смогу, Уайрман. Благодарю.
— Работаешь или устал от нашего дворцового общества? Или и
то, и другое?
— Работаю. Почти закончил. Есть перемены по части зрения?
— Левая фара по-прежнему не светит, но я купил повязку на
глаз, и с ней могу пятнадцать минут кряду читать правым. Это большой шаг
вперёд, и, думаю, благодарить я должен тебя.
— Не знаю, должен или нет. Картина с Кэнди Брауном и Тиной
Гарибальди — совсем другое. Как и моей жены с её… с её друзьями. На этот раз
никакого чуда. Понимаешь, что я подразумеваю под чудесами?
— Да, мучачо.
— Но если что-то должно случиться, думаю, час близок. А если
не случится, ты по крайней мере получишь свой портрет, увидишь, каким ты,
возможно, был лет в двадцать пять.
— Ты шутишь, амиго?
— Нет.
— Не думаю, что я помню, каким был в двадцать пять.
— Как Элизабет? Улучшений нет? — Он вздохнул.
— Вроде бы вчера утром голова у неё прояснилась, и я устроил
её в дальней гостиной… там есть стол поменьше, который я называю Фарфоровой
деревней… и она сбросила на пол коллекцию балерин Валлендорфа.
[120]
Разбила все
восемь. Других таких уже не найти.
— Сожалею.
— Прошлой осенью я никогда бы не подумал, что может стать
так плохо, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе представить.
Второй звонок раздался через пятнадцать минут, и я в
раздражении бросил кисть на рабочий стол. Звонил Джимми Йошида. Но раздражение
отступило под напором его радостного волнения, временами граничащего с
безудержным восторгом. Он просмотрел слайды и теперь выражал уверенность в том,
что они произведут «сногсшибательное впечатление».
— Это прекрасно, — ответил я. — На лекции я им так и скажу:
«А теперь отрывайте задницы от пола… и можете уходить».
Он засмеялся так, словно никогда в жизни не слышал ничего
более забавного, потом сказал:
— Я позвонил, чтобы спросить, естьли среди картин такие, к
которым нужно дать пометку «НДП» — не для продажи?
Снаружи загрохотало, будто большой тяжелогружёный трейлер
проезжал по дощатому мосту. Я посмотрел на Залив (где не было дощатых мостов) и
осознал, что с далёкого запада до меня донёсся раскат грома.
— Эдгар? Вы меня слышите?
— Да, конечно, — ответил я. — При условии, что кто-то вообще
захочет что-нибудь купить, вы можете продавать всё, кроме цикла «Девочка и
корабль».
— Понятно.
— Вы разочарованы?
— Я надеялся приобрести одну из картин этого цикла для
галереи. Положил глаз на «Номер два» — и с учётом условий контракта хотел
получить пятидесятипроцентную скидку.
«Недурно, малыш», — сказал бы мой отец.
— Этот цикл ещё не закончен. Может, когда напишу все
картины…
— И сколько их ещё будет?
«Я буду рисовать, пока не смогу прочесть название этого
грёбаного корабля-призрака».
Я мог бы озвучить эти слова, если бы с запада не донёсся
новый раскат грома.
— Наверное, я это пойму, когда допишу последнюю. А теперь,
если позволите…
— Вы работаете. Извините. Не смею мешать.
Нажав на красную кнопку трубки радиотелефона, я задался
вопросом, хочется мне возвращаться к работе или нет. Но… оставалось-то совсем
ничего. Если б я двинулся дальше, то, возможно, закончил бы портрет этим
вечером. И мне нравилась эта идея: рисовать под надвигающуюся с Залива грозу.
Я включил радио, которое выключил, прежде чем ответить на
звонок, и по ушам ударили вопли зовущего всё глубже в джунгли Эксла Роуза. Я
взял кисть и сунул за ухо. Взял вторую и принялся за работу.
xix
Грозовые тучи надвигались, будто гигантские плоскодонки,
чёрные снизу, лилово-синие посередине. То и дело в них сверкали молнии, и тогда
они становились похожими на мозг, заполненный плохими идеями. Залив
обесцветился, помертвел. Жёлтая полоса заката исчезла, едва начав переходить в
оранжевую. «Розовую малышку» заполнил сумрак. При каждой вспышке молнии
радиоприёмник теперь трещал статическими помехами. Я терпел достаточно долго,
прежде чем выключил радио, но свет зажигать не стал.
Я не могу точно вспомнить, когда работу над картиной
продолжил уже не я… и до сего дня у меня нет уверенности в том, что я не
перестал существовать как личность; может, si, может, нет. Знаю лишь одно: в
какой-то момент я посмотрел вниз и, спасибо последним остаткам дневного света и
вспышкам молний, увидел правую руку. Загорелую культю и мертвенно-белую
остальную часть, с дряблыми, обвисшими мышцами. Ни шрама, ни шва, только резкая
линия, очерчивающая загорелую кожу, а под ней — жуткий зуд. Потом молния
сверкнула вновь, и рука исчезла, собственно, её и не существовало (во всяком
случае, на Дьюма-Ки), но зуд остался — такой сильный, что хотелось всё крушить.
Я повернулся к картине, и тут же зуд струёй, словно вода из
брандспойта, ударил в том направлении. Я впал в исступление. Гроза обрушилась
на Дьюму-Ки, темнота сгустилась, а я думал о цирковом номере, в котором мужчина
с повязкой на глазах кидает ножи в симпатичную девушку, «распятую» на
вращающейся круглой деревянной плите, и, наверное, я рассмеялся, потому что
рисовал вслепую, или почти вслепую. Время от времени вспыхивала молния, и из
темноты на меня выпрыгивал Уайрман, двадцатипятилетний Уайрман, Уайрман до
Джулии, до Эсмеральды, до лотереи.
