На этот раз смех прозвучал громче, аудитория расслабилась.
— Я собирался начать с фразы, что понятия не имею, как я
здесь оказался, но, если на то пошло, об этом мне есть что рассказать. Оно и к
лучшему, потому что это всё, о чём я могу говорить. Видите ли, я ничего не знаю
об истории живописи, теории живописи или оценке живописи. Некоторые из вас
наверняка знакомы с Мэри Айр.
В зале вновь захихикали, словно я сказал: «Некоторые из вас
слышали об Энди Уорхоле». Дама огляделась с гордым видом. Сидела она с прямой
спиной, словно шомпол проглотила.
— Когда я впервые привёз некоторые из моих картин в галерею
«Скотто», мисс Айр увидела их и назвала меня американским примитивистом.
[134]
Мне это не понравилось, потому что я каждое утро меняю нижнее бельё и чищу зубы
перед тем, как лечь спать.
Ещё взрыв смеха. Мои ноги снова стали ногами, а не
цементными глыбами. Я чувствовал, что уже могу убежать. Но пропало как желание,
так и необходимость. Они, возможно, возненавидели бы мои картины, но я к ним
ненависти не испытывал. Пусть они немного посмеются, пусть немного посвистят и
пошикают, пусть выкажут неудовольствие (или позевают), если им того захочется;
но по завершении лекции я смогу вернуться домой и вновь начать рисовать.
А если картины им понравятся? Результат будет тем же.
— Но если она хотела сказать, что я человек, который делает
что-то такое, чего не понимает, не может выразить словами, потому что никто не
учил его правильным терминам, тогда она совершенно права.
Кеймен кивал и выглядел очень довольным. И точно так же,
клянусь Богом, выглядела Мэри Айр.
— Поэтому у меня остаётся лишь рассказ о том, как я здесь
появился… мост, по которому прошёл, чтобы из прошлой жизни попасть в ту, что
веду сейчас.
Кеймен беззвучно сводил и разводил пухлые ладони. Меня это
приободрило. Само его присутствие приободрило меня. Я не знаю, что бы
произошло, не окажись он в зале, но, думаю, не исключался вариант, который
Уайрман охарактеризовал бы как mucho feo — крайне отвратительный.
— Я не буду вдаваться в подробности, раз уж мой друг Уайрман
говорит, что мы склонны всё подтасовывать, когда дело касается прошлого, и я
уверен, что так оно и есть. Когда рассказываешь слишком много и… ну, не знаю,
получается рассказ о прошлом, которого тебе хотелось бы?
Я посмотрел вниз и увидел, что Уайрман кивает.
— Да, думаю так, которого тебе хотелось бы. Поэтому, если
без подробностей, со мной произошёл несчастный случай на строительной площадке.
Несчастный случай с тяжёлыми последствиями. Подъёмный кран раздавил пикап, в
котором я сидел, а заодно раздавил и меня. Я потерял правую руку и почти что
расстался с жизнью. Я был женат, но жена от меня ушла. Я не представлял себе,
что делать. Теперь я это вижу достаточно ясно; тогда я только знал, что мне
очень, очень плохо. Другой мой друг, Ксандер Кеймен, как-то спросил, может ли
что-нибудь сделать меня счастливым. Есть ли что-нибудь…
Я замолчал. Кеймен пристально смотрел на меня с первого
ряда, длинная подарочная коробка балансировала на его животе, прикрывшем
колени. Я помнил его втот день на озере Фален: потрёпанный портфель,
диагональные полосы холодного осеннего солнечного света на полу гостиной. Я
помнил мысли о самоубийстве и мириады дорог, ведущих во тьму: автострады, шоссе
и всеми забытые узкие бугристые местные дороги.
Пауза затягивалась, но я теперь не боялся тишины. И
слушатели не возражали. Я имел полное право уйти в себя. Они же имели дело с
художником.
— Об идее счастья, по крайней мере применительно к самому
себе, я давно уже не думал. Думал о том, как обеспечить семью всем необходимым,
а потом, когда основал собственную компанию — о том, как не подвести людей,
которые работали у меня. Я также думал, как добиться успеха, и работал ради
этого, главным образом потому, что очень многие ожидали моей неудачи. Потом
произошёл несчастный случай. Всё изменилось. Я обнаружил, что…
Я потянулся к слову, которое мне требовалось, ища его обеими
руками, хотя мои слушатели видели только одну. И, возможно, подёргивание культи
внутри заправленного за пояс рукава.
— Опереться мне было не на что. А что касается счастья… — Я
пожал плечами. — Я сказал моему другу Кеймену, что раньше рисовал, но давно уже
этим не занимался. Он предложил попробовать вновь, а когда я спросил зачем, он
ответил, что мне нужно отгородиться от ночи. Я не понимал, о чём он говорит,
потому что мысли путались, соображал я плохо, и боль не отпускала ни на минуту.
Теперь я начал понимать. Принято считать, что ночь обычно опускается, но здесь
она поднимается. Поднимается из Залива, после захода солнца. Меня это изумляет.
И ещё меня изумляло собственное незапланированное
красноречие. И правая рука вела себя спокойно. Превратилась в обычную культю в
заправленном за пояс рукаве.
— Нельзя ли погасить все лампы? Включая и ту, что освещает
меня?
Элис сама управляла пультом и отреагировала мгновенно.
Аудитория погрузилась в сумрак. Направленный на меня прожектор медленно угасал.
— И вот что я открыл, перейдя мост между двух моих жизней:
иногда красота вырастает, когда её совсем не ждёшь. Но это не самая
оригинальная мысль, верно? В действительности это такой же штамп, как
флоридский закат. Тем не менее иногда это правда, а правда заслуживает того,
чтобы её высказали… если вы можете высказать её по-новому. Я пытался высказать
правду в картинах. Элис, пожалуйста, можем мы показать первый слайд?
Справа от меня на большом экране, шириной девять и высотой
семь футов, высветился слайд: три гигантские пышные розы, поднимающиеся из
ковра тёмно-розовых ракушек. Розы тёмные, потому что находились они под домом,
в его тени. Слушатели разом вздохнули, звук этот напоминал короткий, но громкий
порыв ветра. Я его услышал, и мне стало ясно, что Уайрман и сотрудники галереи
«Скотто» не одиноки. Не только они видели что-то в моих картинах. Все мои
слушатели ахнули, как бывает с людьми, которые потрясены чем-то совершенно для
них неожиданным.
Они захлопали. Это продолжалось не меньше минуты. Я стоял,
вцепившись в левую стенку трибуны, вслушиваясь в аплодисменты, ошеломлённый.
Презентация слайдов продолжалась ещё двадцать пять минут, но
я мало что запомнил. Проводил я её словно во сне. И каждое мгновение боялся
проснуться на больничной койке, в жару, корчась от боли и требуя морфий.
xii
Ощущение, что я сплю, не пропало и на приёме, который прошёл
после лекции в галерее «Скотто». Едва я успел выпить первый фужер шампанского
(размером чуть больше напёрстка), как мне дали второй. Я чокался с людьми,
которых не знал. Раздавались одобрительные крики, а кто-то даже воскликнул:
«Маэстро!» Я оглядывался в поисках моих новых друзей, но не находил их.
