– Ты хочешь сказать – воровской?
Ингила хотела горячо заверить, что имела в виду вовсе не это, а талант циркового фокусника… но тут сообразила, что голос у Сокола отнюдь не оскорбленный, а очень даже польщенный. Поэтому она воздержалась от уточнений и поднесла лепешку к губам господина.
Они по очереди откусывали хлеб и мясо и запивали вином, пока не почувствовали, что сыты до отвала.
Ралидж непонятно сказал в пространство:
– Что ж, Заплатка, спасибо за угощение…
– Я остатки в плащ заверну, – хозяйственно сказала Ингила, – и в темный угол запихну, чтоб не видно было…
– Побыстрее, – бросил, прислушиваясь, Ралидж. – Бабуся вернулась.
Подтянувшись, насколько позволили цепи, к дверному проему, пленники следили за сердито бормочущей старухой, укладывающей на поляне валежник, чтобы заново развести потухший костер.
– Она одна, – шепнул Орешек Ингиле. – Попробуй с ней заговорить.
– Зачем?
– Затем, дура, что у нее ключ на поясе.
– От наших цепей?
– Нет, от королевской сокровищницы… Да не молчи, говори что-нибудь!
– А почему я?
– Она еще на тех уродов злится. Женщине охотнее ответит
– Милостивая госпожа-а! – печально воззвала Ингила. – А что теперь с нами бу-удет?
Старуха покосилась на дверной проем, откуда выглядывали головы пленников, и с ленивым презрением произнесла странные слова:
Что будет с человеком – знают боги.
Известно ль придорожному цветку,
Чья на него пята наступит завтра?
Ингила распахнула глаза, решив, что бабка свихнулась. А Орешек почти не удивился. Лишь приподнял бровь и отозвался так же лениво-равнодушно:
Я вижу, госпожу мою однажды
Судьбы причуда завела в театр?
Фраза, на взгляд Ингилы, вполне безобидная, но старуха вскинулась, как от пощечины. Она швырнула наземь охапку валежника, подошла к сараю. Уперев руки в бока, грозно встала над пленниками и рявкнула в своей обычной манере, без витиеватых размеренных фраз:
– Это тебя, полудурка, туда «судьбы причуда завела однажды»! А я там играла, понятно? Про аршмирский театр когда-нибудь слышал, псина ты в ошейнике?
– Слышал, – дрогнувшим голосом ответил Орешек. – Лучший театр в Грайане. Тебя, коряга кривая, к сцене и близко не подпустили бы.
Старуха замахнулась на связанного пленника… но не ударила, опустила руку. Лицо словно озарилось мягким светом.
– Ну, я тогда моложе была… красивая такая… В «Принце-изгнаннике» играла. Моим партнером был сам Раушарни Огненный Голос!
– Вей-о! И кого ты там играла? Четырнадцатую прислужницу королевы Арфины?
– Дурак! Говорят тебе – молодая была, стройная, пышноволосая… Играла Прекрасную Луанни.
– Ой, не могу! Ой, ты и врать, бабуся!.. Какая б ты там молодая ни была, но Луанни – это ж такая роль!.. Жабу тебе болотную играть, а не Песню Флейты!
Почернев от гнева, старуха бросила руку на рукоять кистеня, торчащего из-за пояса:
– Ты, ублюдок чумной крысы! Ты что там вякаешь? Я твой поганый язык с корнем выдеру и ножом к стене приколю!
Ингила отпрянула, а Орешек, неустрашимый до наглости, просиял улыбкой навстречу разгневанной разбойнице:
– Великолепно! Монолог в духе нежной и кроткой Луанни! Какое интересное прочтение роли! Еще кистень выхвати и над головой помаши! Жаль, Раушарни не видит!
Бабка недобро сощурилась:
– Ах так? Тебе надо – в духе Луанни?.. Ладно, гаденыщ получай!
Она убрала руку с оружия, выпрямилась, взгляд уплыл куда-то поверх голов… И в воздухе затрепетал голос – нежный, глубокий, полный сердечной боли:
Нет, мой любимый, не проси, не надо!
Не страх в моих словах, и не гордыня,
И не наивная девичья слабость…
Чтоб быть с тобой, прошла б я босиком
По снегу или углям раскаленным!
Но плата непомерная за счастье —
Своей любовью мир тебе затмить,
Из нежных слов и ласк соткать тенета
И спутать крылья сильные твои!
Враги считают, что глупа Луанни,
Годится лишь на роль приманки сладкой,
Чтоб в клетку заманить тебя… Постой,
Дай мне договорить! Ведь поцелуи
Твои лишат решимости меня…
Отвага тает… Путаются мысли…
Прощай! Взгляни туда, на горизонт!
Ты видишь, там рассветная полоска
Так ярко и победно заалела?
Пусть так же солнце славы и величья
Разгонит ночь судьбы твоей жестокой!
В седло, мой принц! В бессмертие скачи!
Женщина смолкла, словно обессилев в борьбе с собой И тут же ей ответил мужской голос: низкий, хрипловатый, изнемогающий от страсти:
Но если власть, и слава, и величье
Не стоят слезки девочки моей,
Грустящей тихо у ручья лесного?..
Ты говоришь, любовь твоя – приманка?
Злорадный смех врагов тебя тревожит?
Но кто они для нас с тобой, Луанни?
Так… стайка пауков из темной щели…
Моя красавица, во всех балладах
Звенят слова: «Любовь костром пылает».
Избитая, затасканная фраза…
А я сегодня понял: да, костром!
Смотри, Луанни, как я в это пламя
Бросаю без тоски, без сожаленья
Мечты, что в черном холоде изгнанья
Спасали от отчаянья и боли!
Бросаю замыслы, что и меня
Порой пугали царственным размахом,
Бросаю память о печальном детстве,
Об одинокой юности… В огонь!..
А это что?.. Жемчужина ценнее,
Чем все, что я швырнул в костер любви:
Месть за отца… Смотри, моя Луанни:
Рука не дрогнет… На костер ее,
Кровавую, жестокую химеру!..
Ну вот и все. Теперь я чист, Луанни.
Я – это я. Без мишуры, без блеска.
Я остаюсь у нашего ручья…
Женщина, которую сейчас нельзя было назвать старухой, вгляделась в лицо мужчины так, словно ничего дороже ей в жизни видеть не приходилось и не придется, и ответила:
Нет, милый! Память, и мечты о славе,
И жажда мести, что меня пугает,
