Опять безжалостная память меня сквозь вечность повлекла.
Сухим и пыльным покрывалом в окне полощется рассвет,
А я ищу, ищу начало в стальном кольце ушедших лет.
Но нет конца, и нет начала, и нет разрыва в той черте…
Я бы рыдала и кричала, но крик утонет в темноте.
Глаза бессмертия суровы – не умолить, хоть в голос вой…
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.
Сокол подался вперед, словно желая остановить поэта, но промолчал – не так-то просто было прервать эти пульсирующие в полутьме строки.
Под пеплом мертвых лет таится след первой юности моей…
Ах, я легка была, как птица, и не боялась бега дней!
Сейчас я заблудилась в прошлом, как в череде слепых зеркал,
А раньше – падал летний дождик, и мир, как радуга, сверкал!
Легко творить мне было чары – как на рассвете песню петь!
Я и не думала про старость, но так страшилась умереть!
Тянусь я к юности, но снова все рассыпается золой…
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.
Фаури потрясенно поднесла к губам тонкие пальцы.
По кругу жизнь бредет, по кругу: любовь и пытки, кровь и власть,
И нежные объятья друга не утолят желанья всласть:
Сквозь пелену воспоминаний смешон мальчишеский экстаз —
Ведь все любовные признанья когда-то слышаны сто раз.
Из плена памяти проклятой ко мне протянут руки те,
Кто целовал меня когда-то – но сгинул в черной пустоте.
Столетий ржавые оковы гремят и тащатся за мной,
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.
Ингила, обхватив руками колени, глядела перед собой горьким, строгим взглядом.
Да, может память – просто память! – быть хуже дыбы и огня.
Ее негаснущее пламя который век казнит меня.
Всего страшнее – смерть ребенка… О, как я выла в первый раз!..
С тех пор утратила я стольких… оплакать всех – не хватит глаз!
Все было, было, было прежде, кружит веков круговорот,
О смерти думаю с надеждой: а вдруг забвенье принесет?
Как погребальные покровы, простерлось время надо мной.
Века черны, века багровы, века покрыты сединой…
Несколько мгновений царила угрюмая тишина, которую прервали тихие всхлипы.
– Я не знала… – плакала Фаури, – я не думала, что это будет так… так страшно!
– М-да, – бормотнул Челивис, – лучше б ты про оборотней читал…
Пилигрим резко обернулся к незадачливому стихотворцу:
– Ты, гордость силуранской поэзии!.. Тебя за твои стишата уже били? Или сейчас первый раз такое будет?
Только теперь, когда отзвучали последние строки, до поэта дошла его бестактность. Но упрямство и самолюбие помешали ему признаться в этом.
– Я же предупреждал!.. И я со всем уважением… там нет ничего оскорбительного…
– Ты что, не понял: она плачет! – выдохнул Пилигрим. Он быстро взглянул на Фаури, утирающую слезинки, содрогнулся от такого невыносимого зрелища и бросил Рифмоплету самое страшное, что мог придумать: – Палач!
Поэт вскинулся, вскочил, словно его ударили:
– Ты… ты не смеешь так со мной!..
– Не смею, да? – ласково отозвался Пилигрим, тоже поднимаясь на ноги.
Фаури подалась вперед, спеша предотвратить драку, но ее опередил Айфер:
– Эй, задиры, кончайте шуметь! Тут Ингила вроде заболела… не жар ли?..
С лесной опушки Айрунги неотрывно смотрел на серую башню и мост через неглубокий ров.
Ильен с тревогой и неожиданной досадой взглянул на учителя. Что случилось? Ведь они, едва заметив среди листвы верхушку башни, решили: идем в замок, просимся на ночлег и незаметно выясняем, кто из здешних женщин может оказаться Вечной Ведьмой.
А теперь Айрунги застрял на опушке, словно его по колено врыли в землю, и таращится на старую стену, где из трещин торчат нахальные кустики…
Мальчик не знал, что учитель захвачен неотвязным воспоминанием. Оно поглотило Айрунги настолько глубоко, что заставило забыть даже про настойчивый зов колдовского ожерелья, которое ощущало близость своей истинной госпожи и в нетерпении обжигало грудь временного владельца…
Сколько лет ему было тогда? Одиннадцать? Двенадцать?
Здесь, на этом месте решилась его судьба…
Тяжелые тогда были времена. Большой цирковой караван рассыпался – вожаки не поладили меж собой. Пришлось бродяжить двумя фургонами – три-четыре номера, убогое зрелище, но для здешних деревень годилось.
Неподалеку должна быть поляна, где в тот роковой день остановились фургоны. Вожак отправился в замок – узнать, угодно ли высокородному властителю взглянуть на представление. Взрослые были заняты своими делами, и заскучавший Айрунги отправился обследовать окрестности.
Вот здесь, на опушке, он и стоял, глазея на замок, когда из леса со смехом и веселыми восклицаниями стали выныривать всадники. Это возвращался с охоты сын властителя – пятнадцатилетний Унтоус. Нарядный подросток на тонконогом гнедом жеребце, с двумя огромными псами у стремени.
Айрунги загляделся на юного Спрута и его спутников – и очнулся от громкого хохота. Охотники смеялись над ним…
Можно понять Сына Клана, которого развеселил вид торчащего на опушке тощего бродяжки в нелепом цирковом наряде из лоскутков и с восторженно вытаращенными глазами. Но почему, почему юному Спруту показалось забавным спустить на мальчишку псов?!
Айрунги зайцем улепетывал по лесу, прыгал через коряги, кружил по кустам и наконец сбил погоню со следа, перейдя вброд ручей.
Вернувшись на поляну, где стояли фургоны, он в слезах рассказал взрослым о своем ужасном приключении. Те, наскоро осмотрев мальчонку и убедившись, что он цел, потеряли к нему интерес. Подумаешь, от собак ему пришлось побегать! Да цирковой парнишка и должен быть шустрее любого замкового пустобреха. А плакать нечего! Циркач страха вообще знать не должен!
Но Айрунги ревел не из страха – от обиды. Как же так? За что? Он же ничем не вызвал гнева юного господина… ну, просто не успел! Выходит – просто так? Для потехи?
Была бы жива мама – поняла бы… А эти – им же все равно, хоть Айрунги помри на месте! Вон, вожака обступили, радуются: высокородный Артоус Золотой Обруч позволил циркачам дать в замке представление!
И во время вечерней трапезы актеры выступали перед господином, его наследником и любопытной челядью. Айрунги показывал фокусы. Ловкие пальцы привычно крутили перед глазами довольных зрителей шарики и яркие ленты, губы привычно растягивались в улыбке, язык привычно сыпал развеселыми прибаутками… а в мозгу билась, как птица в клетке, мысль: это конец! Это его последнее представление! Он больше не будет циркачом! Никогда! Лучше разбойником, лучше вором!..
