А Нургидан ни о чем таком не размышлял, просто глазел по сторонам. Он впервые был в столице и теперь сравнивал ее с Издагмиром. И не видел особой разницы — разве что ветер доносит запах моря. А так — и улица не шире, и дома не выше, и фонтаны не бьют на каждом перекрестке, врут сказители. И прохожие вокруг какие-то… ну, не праздничные. Суетливые, раздражительные, громкоголосые… Правда, девчонки, что поглядывали из окон на Нургидана, были очень даже ничего… но девчонки и в Издагмире недурны.
Шенги заметил разочарованный взгляд ученика.
— Эта улица не из самых броских. Ты еще увидишь королевский дворец. И Серебряное подворье, где останавливаются богачи и знать. А какие тут храмы! И обязательно заглянем в зверинец при дворцовом парке. А будет время — и в театр. Тут лучший театр в Гурлиане!
— Угу, — тихонько уточнил Дайру, — их в Гурлиане всего-то два…
— Так что, Нургидан, — посоветовала Нитха, — если ты подумываешь купить этот городок — бери, не прогадаешь.
Нургидан хотел огрызнуться, но учитель заговорил деловито и серьезно:
— Пойду-ка я к Лаурушу один. А вы подождите меня… ну, хотя бы здесь. — Шенги кивнул на дубовую дверь, над которой красовалась вывеска «Шумное веселье». — Бывал я тут. Недурное заведение, есть и похуже. А я все разведаю и вернусь за вами.
Учитель отсыпал Нургидану горсть меди, чтобы ребята перекусили до его прихода. (Нитха при этом ни слова не сказала о кошельке, которым снабдил ее Рахсан-дэр. Можно найти более подходящий случай, чтобы устроить друзьям сюрприз. Хотя после покупки дракона кошелек не так уж туго набит, но все равно деньги немалые…)
— С котомкой таскаться не хочу, тут оставлю. — Шенги протянул свою ношу Нургидану и озабоченно глянул на солнце. — Жаркий будет денек. Пожалуй, оставлю и плащ… только смотрите, берегите его!
* * *
— Спой, милая! Спой, а то у меня что-то паршиво на душе…
Высокая смазливая девушка, прозванная за пушистую рыжеватую косу Лисонькой, охотно взялась за лютню:
— Что тебе спеть, сердечко мое?
Не то чтобы красотка была по уши влюблена в Щегла. Знавала она куда более видных мужчин, чем востроносый, долговязый молокосос. Но трактирной певице на пристало придавать чувствам слишком много значения, а мальчишка был ласков и щедр. К тому же Лисонька слышала, как Аруз говорил: мол, из этого сопляка со временем выйдет самый лихой и фартовый вор в Аргосмире, если Жабье Рыло раньше с ним не разделается. Суждению трактирщика Лисонька доверяла, а умная девушка всегда думает о будущем.
Да и подруги начнут смеяться, если увидят, как от Лисоньки уходит дружок, который еще недавно взирал на нее с немым обожанием.
А ведь уходит! Тертая, опытная девица знала этот взгляд — равнодушно-задумчивый, уплывающий мимо…
Парочка сидела в «боковушке» — комнатке, примыкающей к трактирному залу. В «Шумном веселье» не было номеров, которые трактирщик сдавал клиентам, но в «боковушке» на скамьях могли вздремнуть те, кто устал от пьяного гама. (Девки не водили сюда мужчин — для этого на заднем дворе был сарайчик.) Сейчас двери были распахнуты настежь: Щегол не хотел пропустить появление своего дружка Кудлатого.
Юнец сидел на скамье с ногами, подтянув к подбородку острые колени, и задумчиво разглядывал посетителей, понемногу заполнявших трапезную.
— Что спеть? Да хоть про шлюху, у которой умер старый дружок…
Лисонька склонила голову над лютней, пряча довольно вспыхнувшие глаза. Именно эта песня когда-то привлекла к ней внимание загадочного юнца, который появлялся невесть откуда, исчезал неизвестно куда и не скупился на серебро.
Вспомнил, значит…
Пальцы привычно пробежали по струнам. Низким хрипловатым голосом девица запела на разудалый плясовой мотив, который странно сочетался с горечью слов:
Ну, вот и вся любовь — ушла с костра золой.
Не попрощались мы — уж ты прости, родной!
Я не пойду к костру — на кой я там нужна?
Не место девке там, где голосит жена.
Кабацким пташечкам зазорно плакать-то!
А ты и не любил той бабьей слякоти.
«Когда умру, — шутил, — пляши, веселая!»
Мне серебро твое — дороже золота.
А ты не скряжничал, платил с охотою…
Да все гори огнем — я отработаю!
Пошла по кругу я — притих кабацкий люд…
И не пила еще, да ноги не идут.
Меня певуньей звал — а петь не хочется,
Дразнил смешливою — а не хохочется…
Да что мне слезы лить — смешить кабатчика!
Пляши, гулящая, — вперед заплачено!
Эх, с шеи сдернула я бусы алые,
Гулякам под ноги их разметала я!
Я каблучками бью, я рукавом машу.
Чего таращитесь? Я не для вас пляшу!
А каблучки стучат, а сердце — вперебой!
И было счастьице, да ты унес с собой…
Так закружилась я, что стены вертятся!
Пляшу о том, что нам уже не встретиться.
Не пожалею ног за серебро твое,
За ночи сладкие, за сердце доброе,
За руки дерзкие, за очи ясные…
Ну что, доволен ли, хозяин ласковый?
Хорошо пела Лисонька: вызов и отчаяние, лихая удаль и боль сплелись в ее голосе.
А только зря старалась! Где-то на середине песни этот тощий паршивец перестал растерянно водить глазами по залу: зацепился за что-то своим бесстыжим синим взором, уставился в одну точку. И когда воцарилась тишина — не понял даже, что песня кончилась.
Пришлось Лисоньке тронуть дружка за плечо. Щегол вздрогнул:
— Ах да… славно поешь!
Положил на скамью рядом с девушкой серебряную монету. Встал, потянулся всем своим длинным, гибким телом.
— Засиделся что-то. Пойду с людьми поболтаю.
И — за порог… Лисонька ему уже не «люди», да?
Девица глянула, куда направляется беглый ухажер, и чуть не взвыла от досады.
Потому что в трапезном зале, который уже порядком заполнился гостями, сидела в уголке девчонка-наррабанка в дорожной одежде. Не девушка даже, а именно зеленая девчонка — лет пятнадцать, не больше. Но даже на ревнивый взгляд Лисоньки — на редкость смазливая. Круглолицая, большеглазая, фигурка не по возрасту ладненькая…
Нет, ну что этой заморской змеюке делать в Аргосмире? Сидела бы в своей пустыне под пальмой, пасла бы верблюдов! И не отбивала бы поклонников у гурлианских красавиц!
* * *
Порядочная наррабанская девушка ни за что не станет разговаривать с незнакомцем, который на нее дерзко пялится. Может быть, тихонько укажет на наглеца своему спутнику. (Спутник наверняка есть — как же робкому, тихому созданию в одиночку покинуть дом!) В самом крайнем случае пискнет: «Отцу скажу!..» — наивная угроза воробушка ястребу…
