— О Долорес, они такие серые. Такие ужасные. Убери их.
Пожалуйста, убери их!
Я положила щетку и пустой совок около двери в своей спальне,
чтобы они были под рукой на всякий случай, а потом вернулась назад, чтобы
успокоить Веру. Да и самой успокоиться. А если вы думаете, что это мне было не
нужно, то вы попробуйте вскочить в огромном старом музее, каковым был этот дом,
среди ночи, когда за окнами завывает ветер, а внутри завывает безумная старуха.
Сердце мое билось, как локомотив, я едва переводила дыхание… но я не могла
позволить, чтобы Вера увидела, каково мне, иначе она не будет доверять мне, и
что нам тогда делать?
Чаще всего после таких приступов я расчесывала Вере волосы —
кажется, это успокаивало ее быстрее всего. Сначала она стонала и плакала, а
иногда разводила руки в стороны и обнимала меня, утыкаясь лицом мне в живот. Я
отлично помню, какими горячими бывали ее щеки и лоб после очередного
светопреставления с зайчиками из пыли. И как иногда у меня вся ночнушка была
пропитана слезами. Бедная старая женщина! Никто из присутствующих здесь не
знает, что значит быть такой старой и видеть дьявола и не мочь объяснить, что
это такое, даже себе самой.
Иногда даже полчаса, проведенные около нее с расческой, не
помогали. Вера продолжала смотреть мимо меня в угол и очень часто, затаив
дыхание, опускала руку в темноту под кроватью и отдергивала ее, как ошпаренная,
как будто кто-то пытался укусить ее. Раз или два даже мне показалось, будто я
увидела нечто движущееся внизу, и мне пришлось плотно закрыть рот, чтобы не
закричать самой. Все, что я увидела, было всего лишь тенью движущейся руки
Веры, я знала это, но это только показывает, до какого состояния она меня
доводила, не так ли? О да, даже меня, хотя обычно я настолько же тверда, как и
громогласна.
Когда ничего уже не помогало, я заглядывала под кровать
вместе с ней. Вера обвивала мои руки своими и держалась за меня, положив голову
на то, что осталось от моей груди, а я обхватывала ее своими руками и просто
поддерживала, пока Вера не засыпала. Тогда я просто выползала из-под нее, очень
медленно и осторожно, стараясь не разбудить, и возвращалась в свою комнату. Но
были случаи, когда мне не удавалось сделать даже этого — обычно она будила меня
воплями среди ночи, и я засыпала рядом с ней.
Именно в одну из таких ночей мне приснился сон о зайчиках из
пыли. Только во сне это была не я. Я была ею, прикованной к постели, такой
тучной, что не могла даже повернуться без посторонней помощи.
Я посмотрела в угол — то, что я увидела, напоминало голову,
сделанную из пыли. Глаза ее закатились, губы обнажали целый ряд острых зубов,
тоже образованных из пыли. Голова начала приближаться к кровати, но очень
медленно, а когда она повернулась ко мне лицом, то глаза смотрели прямо на
меня, и я увидела, что это Майкл Донован, муж Веры. Голова сделала еще один
поворот, но теперь это уже было лицо моего мужа. Это был Джо Сент-Джордж, с
подлой ухмылкой на лице, вооруженном огромными, острыми зубами. После третьего
поворота это уже было какое-то незнакомое лицо, но оно было живое, и оно было
голодное, и оно собиралось добраться поближе, чтобы съесть меня.
Просыпаясь, я так сильно вздрогнула, что чуть не свалилась с
кровати. Было раннее утро, и первые лучи солнца уже позолотили пол спальни.
Вера еще спала. Она обслюнявила мне всю руку, но у меня не было сил даже
вытереть ее. Я просто лежала, вся в поту и дрожащая с головы до ног, пытаясь
убедить себя, что я действительно проснулась и все нормально — как это обычно
бывает после ужасного ночного кошмара. Но даже после этого какую-то долю
секунды я все еще видела лежащую рядом с кроватью голову из пыли с пустыми
глазницами, с устрашающими острыми зубами. Такой вот ужасный сон. Затем все
исчезло; пол и углы комнаты были такими же чистыми и пустыми, как всегда. Но
после этого я часто думала, уж не Вера ли послала мне этот сон; может быть, я
увидела малую часть того, что видит она, когда так пронзительно визжит. Может
быть, я приняла на себя какую-то часть ее страхов и сделала их своими. Как вы
думаете, может такое произойти в реальной жизни или так случается только на
страницах дешевых газетенок? Не знаю… но я знаю, что этот сон испугал меня до
смерти.
Ладно, не обращайте внимания. Эти вопли по вечерам в
воскресенье и визги среди ночи как раз и были той третьей причиной, почему Вера
Донован была сукой. Но все равно это было очень печально. Вся ее стервозность
покоилась на печали и грусти, однако это не мешало мне временами страстно
желать свернуть ей башку. Мне кажется, что, когда Сюзи и Шона слышали, как я
орала на нее в тот день, когда хотела убить ее… или когда меня слышали другие…
или когда слышали, как мы обзываем друг друга… ну что ж, они должны были
думать, что я, подобрав юбку, стану отплясывать джигу на ее могиле, когда Вера
наконец-то отдаст концы. Наверное, ты уже слышал об этом вчера и сегодня — ведь
так, Энди? Не отвечай; все, что мне надо узнать, написано у тебя на лице, как
на рекламном щите. К тому же я знаю, как люди любят посплетничать. Они болтают
обо мне и Вере, а сколько было пересудов обо мне и Джо еще когда он был жив, а
уж после его смерти и подавно. Разве ты еще не заметил, что в этом
благословенном местечке самое интересное, что может сделать человек, — внезапно
умереть?
Вот мы и добрались до Джо.
К чему скрывать, я боялась этой части рассказа. Я уже
сказала тебе, что убила его, так что с этим покончено, но самая трудная часть
еще впереди: как… и почему… и когда это было сделано.
Я сегодня очень много думала о Джо, Энди, — честно говоря,
даже больше о нем, чем о Вере. В основном я пыталась вспомнить, почему я вышла
за него замуж, и сначала никак не могла. Я даже было запаниковала — совсем, как
Вера, когда ей казалось, что в подушку к ней забралась змея. Потом я поняла, в
чем проблема — я искала воспоминаний о любви, как будто была одной из тех
глупеньких девушек, которых Вера обычно нанимала в июне и которые прогорали уже
в середине лета, так как не могли следовать ее правилам. Я искала любви, но ее
ценность была не очень-то велика даже тогда, в сорок пятом, когда мне было
восемнадцать, а ему — девятнадцать, и все в этом мире казалось нам новым.
Знаешь, единственное, о чем я вспомнила, сидя сегодня на
ступеньках и пытаясь вспомнить о любви? У него был красивый лоб. Я сидела с ним
за одной партой, когда мы учились в средней школе — это было во время второй
мировой войны, и я вспомнила его лоб — гладкий, без единого прыщика. На щеках и
подбородке они были, а на крыльях носа виднелись даже черные угри, но вот лоб у
него был гладкий и чистый, как густые сливки. Я помню, как хотела прикоснуться
к его лбу… честно говоря, мечтала об этом; желая проверить, такой ли он
гладкий, каким выглядит. И когда Джо пригласил меня на вечеринку, я согласилась
и получила возможность потрогать его лоб, и тот оказался таким же гладким, как
и выглядел, к тому же его обрамляли густые волнистые волосы. Я водила рукой по
волосам Джо и по его гладкому лбу в темноте, в то время как джаз-бэнд в
танцевальном зале наигрывал «Серенаду лунного света»… После нескольких часов сидения
на этих проклятых ступеньках именно это вспомнилось мне, а ведь это так мало.
Конечно, я вспомнила себя гладящей еще кое-что, кроме гладкого лба Джо, по
прошествии многих недель, вот тут-то я и совершила ошибку.
