Я уже говорила, что Джо никогда не упускал своих
возможностей; и это была одна из них. Томми Андерсону он рассказал одну
историю; то, что он рассказал своей дочери, было старой песней на новый лад —
как говорится, скамья-то новая, да стены старые. Мне кажется, что сначала это
произошло только из чувства мести; он знал, насколько сильно я люблю Селену, и
он думал, что, рассказав ей, какой у меня грубый и ужасный характер — может
быть, даже несколько опасный, — он отыграется на мне, и хотя ему так никогда и
не удалось одержать верх, ему все-таки удалось сойтись с ней ближе, чем когда
она была маленькой девочкой. А почему бы и нет? Селена всегда была
мягкосердечной девочкой, а я никогда не встречала мужчину, более нуждавшегося в
жалости и сочувствии, чем Джо.
Он вошел в ее душу, а попав туда, в конце концов должен был
заметить, какой красавицей она становится, и захотеть получить нечто большее,
чем просто благодарного слушателя, когда он говорит, или помощницу, чтобы
передать деталь, когда он, засунув голову в капот, ремонтирует двигатель старенького
грузовичка. И все то время, когда все это происходило, я крутилась поблизости,
успевала на четырех работах, стараясь хоть что-нибудь сэкономить на образование
детей. Я все замечала слишком поздно.
Она была живым, болтливым ребенком — моя Селена, всегда
готовая услужить. Если вы хотели, чтобы она принесла что-то, она никогда не шла
— она бежала. Повзрослев, она накрывала на стол, пока я была на работе, и мне
даже не надо было просить ее об этом. Сначала у нее всегда что-нибудь
подгорало, и Джо придирался к ней или высмеивал — он не раз доводил Селену до
слез, — но к тому времени, о котором я вам рассказываю, он перестал делать это.
Весной и летом 1962-го он вел себя так, будто каждый пирожок, сделанный ею, был
для него амброзией, даже если корочка напоминала цемент, и он расхваливал
мясное рагу, приготовленное ею, как если бы это был шедевр французской кухни.
Селена была просто счастлива — конечно, любой человек был бы рад, — но она не
кичилась этим. Она вовсе не была такой девочкой. Однако я должна вам кое-что
сказать: когда Селена окончательно ушла из дома, она была лучшим кулинаром в
свои худшие дни, чем я — в мои лучшие.
Что касается помощи по дому, то вряд ли матери следует
желать лучшей дочери — особенно матери, которая вынуждена большую часть времени
убирать за другими людьми. Селена никогда не забывала позаботиться о завтраках
для Джо-младшего и Малыша Пита, когда они отправлялись в школу, и всегда
успевала обвернуть их учебники в начале каждого года. Джо-младший мог бы и сам
сделать хотя бы это, но Селена не оставляла ему такой возможности.
Она была очень старательной и усидчивой ученицей, но никогда
не переставала интересоваться тем, что происходит вне стен ее дома, как делают
это некоторые восприимчивые дети в этом возрасте. Многие дети в возрасте
тринадцати или четырнадцати лет считают, что люди старше тридцати — дремучие,
отсталые старики, и стараются выскользнуть за дверь, как только те появляются
на пороге. Но только не Селена. Она приносила гостям кофе, пододвигала
угощение, а потом усаживалась на стул у плиты и слушала разговоры взрослых.
Неважно, кто говорил — или я с двумя-тремя своими приятельницами, или Джо со
своими дружками, — Селена слушала. Она бы оставалась с ними даже во время игры
в покер, если бы я ей разрешала. Но я не разрешала, потому что во время игры
они крепко выражались. Этот ребенок смаковал разговоры, как мышка смакует
кусочек сыра, а то, что не, может съесть, откладывает в загашник.
Потом Селена изменилась Точно не припомню, когда это
началось, но я заметила это впервые в начале ее второго года обучения в школе —
где-то ближе к концу сентября.
Первое, что я заметила, было то, что Селена перестала
приезжать домой на более раннем пароме, как она это делала в прошлом году, хотя
это и было для нее удобнее: она успевала выучить уроки, пока не появлялись
мальчишки, прибрать в доме или начать готовить ужин. Вместо двухчасового парома
она приезжала на том, который отправлялся с материка в четыре сорок четыре.
Когда я спросила ее об этом, она ответила, что ей удобнее
делать домашнее задание в классе после уроков, и бросала на меня взгляд искоса,
который яснее ясного говорил, что Селена больше не хочет говорить об этом. Мне
показалось, что в этом взгляде был стыд, а возможно, и обман. Конечно, это
обеспокоило меня, но я решила не торопить события, пока наверняка не пойму, что
же здесь не так. Видите ли, разговаривать с ней было очень трудно. Я
чувствовала дистанцию, возникшую между нами, и прекрасно понимала, откуда все
идет: Джо, повисший над креслом и истекающий кровью, и я, занесшая над ним
топорик. И впервые я поняла, что он, возможно, разговаривал с ней об этом.
Придавая этому, так сказать, собственную окраску.
Я подумала, что если сильнее прижму Селену по поводу ее
задержек в школе, мои проблемы с ней только увеличатся. Что бы я ни спросила
ее, звучало бы так:
«Что ты задумала, Селена?», и если это звучало так для меня,
тридцатипятилетней женщины, то как бы это звучало для девочки, не достигшей
даже пятнадцатилетнего возраста? В этом возрасте очень трудно разговаривать с
детьми: нужно ходить на цыпочках, как будто на полу стоит баночка с
нитроглицерином.
Вскоре после начала учебного года в школе было родительское
собрание, и я приготовилась к нему. Мне не нужно было говорить обиняками с
классным руководителем Селены, и я спросила ее напрямую, знает ли она, почему
Селена стала задерживаться в школе в этом году. Та ответила, что не знает, но
вроде бы для того, чтобы успевать приготовить уроки. Я не сказала этого вслух,
но подумала, что Селена в прошлом году вполне справлялась с этим и дома, сидя
за письменным столом в своей комнате, так что же изменилось? Я могла бы сказать
это, если бы у учительницы были ответы на мои вопросы, но, очевидно, их не
было. Черт, она сама, наверное, бежала домой сломя голову после звонка.
Никто из других учителей тоже не смог помочь мне. Я слушала,
как они превозносят Селену до небес, и, возвращаясь домой на пароме, знала не
больше, чем если бы осталась дома.
На пароме, сидя у окна, я наблюдала за девочкой и мальчиком,
которые были не старше Селены, они стояли на палубе, взявшись за руки, и
зачарованно смотрели на поднимающуюся над океаном луну. Он повернулся к ней и
сказал что-то смешное, девочка рассмеялась. «Ты будешь глупышкой, если упустишь
такой шанс, парнишка», — подумала я, но он не упустил — просто склонился к ней,
взял за другую руку и поцеловал. «Господи, какая же я глупая, — подумала я,
наблюдая за ними. — Или глупая, или просто уже старая, чтобы помнить, что такое
быть пятнадцатилетней, когда каждый нерв твоего тела дрожит и пылает, как свеча
днем, а особенно вечером. Селена познакомилась с мальчиком, вот и все. Ей
понравился мальчик, и они, возможно, вместе делают уроки в школе. Больше
изучают друг друга, чем учебники». Я даже несколько успокоилась, должна я вам
сказать.
Я думала об этом несколько дней после этого — единственное
преимущество в стирке простынь, глажении рубашек и выбивании ковровых дорожек
это то, что у вас остается много времени на раздумья, — и чем больше я думала,
тем менее спокойной я становилась. Она никогда не говорила ни о каком мальчике,
во-первых, и вообще не в характере Селены умалчивать о том, что происходит в ее
жизни. Она уже не была такой же открытой и дружелюбной со мной, как раньше, нет,
но между нами не было и стены молчания. Кроме того, я считала, что если Селена
влюбится, то об этом будут знать все вокруг.
