Интересно — понимаете ли вы, что я хочу, чтобы вы
обязательно поняли? Замечаете, как усердно он старался залезть ей в мозги,
чтобы потом забраться ей в трусы? Мне кажется, именно воспоминание обо мне и
топорике дало ему такую власть над ней, именно эту угрозу он использовал чаще
всего. Когда Джо увидел, что не может с помощью этого добиться сочувствия, он стал
запугивать Селену. Он вновь и вновь повторял ей, что я выгоню ее из дома, если
когда-нибудь узнаю, чем они занимаются. Чем они занимаются! Господи! Селена
сказала, что не хотела делать этого, и он подтвердил, что это очень плохо, но
уже слишком поздно, чтобы остановиться. Джо сказал ей, что она раздразнила его
до безумия, и добавил, что из-за этого и происходит множество изнасилований и
что умные женщины (наверное, он имел в виду такую скандальную, размахивающую
топориком суку, как я) знают об этом. Джо продолжал убеждать Селену, что он
будет молчать, пока молчит она… «Но, — сказал он ей, — ты должна усвоить,
детка, что если хоть что-то выйдет наружу, тогда все выплывет на поверхность».
Селена не знала, что он подразумевает под «все», и не
понимала, как то, что она приносила ему чай со льдом или рассказывала о
забавном щеночке Лауры Лэнгилл, могло привести его к решению, что он может
засовывать ей руку между ног или тискать ее, когда только ему этого захочется,
но ее обвиняли, что она сделала что-то плохое, и это вызывало у нее чувство
стыда. Вот что было по-настоящему ужасно — не страх, а стыд.
Селена сказала мне, что однажды решила рассказать обо всем
миссис Щитс, своему школьному психоаналитику. Она даже записалась на прием, но
у нее сдали нервы, пока она, сидя в приемной, ожидала выхода другой девочки.
Это было больше месяца назад, когда учебный год только начался.
— Я стала размышлять, как это будет звучать, — сказала
Селена, когда мы сидели на скамье в каюте. Паром уже прошел половину пути, и мы
могли видеть Ист-Хед, залитый послеобеденным солнцем. Селена наконец-то
перестала плакать. Правда, она все еще всхлипывала время от времени, и мой
платочек стал совсем мокрым от ее слез, но в конце концов Селена взяла себя в
руки; я чертовски гордилась ею. Однако она ни на секунду не отпускала мою руку.
Селена вцепилась в нее мертвой хваткой так, что через сутки на руке появились
синяки.
— Я подумала о том, как это будет выглядеть, если я сяду и
скажу: «Миссис Щитс, мой отец пытается сделать со мной сами знаете что». А она
такая глупая — и такая старая, — что, возможно, скажет: «Нет, я не знаю что, Селена.
О чем ты говоришь?» И потом придется рассказывать ей, что мой отец пытается
соблазнить меня, а она не поверит, потому что там, откуда она приехала, люди не
делают ничего подобного.
— Мне кажется, такое случается во всем мире, — сказала я. —
Печально, но факт. И я думаю, что школьный психоаналитик тоже знает об этом,
если только она не совсем уж тупица. Разве миссис Щитс такая уж дремучая дура.
Селена?
— Нет, — ответила Селена. — Я так не думаю, мамочка, но…
— Милая, неужели ты думаешь, что ты первая девочка, с
которой случилось подобное? — спросила я, и она что-то ответила, но я не
расслышала, так как Селена говорила очень тихо. Я попросила ее повторить.
— Я не знаю, первая или нет, — произнесла она и обняла меня.
Я тоже обняла ее. — В любом случае, — продолжала Селена, — ожидая в приемной, я
поняла, что не смогу рассказать. Может быть, если бы я сразу вошла, то мне
удалось бы это, но не после того, как у меня было время посидеть и снова все
прокрутить в голове и думать: а может быть, отец прав, и ты подумаешь, что я
плохая…
— Я никогда не подумаю так, — произнесла я и снова обняла
ее.
Селена улыбнулась, и эта улыбка согрела мое сердце.
— Теперь я знаю это, но тогда я не была уверена. И пока я
сидела, а миссис Щитс беседовала с другой девочкой, я придумала веское
оправдание, чтобы не пойти.
— Да? — спросила я. — И что же?
— Ну, это ведь не было школьной проблемой, — ответила
Селена.
Это показалось мне смешным, и я начала хихикать. А вскоре и
Селена смеялась вместе со мной, и наш смех становился все громче и громче. Вот
так мы обе сидели на скамеечке, держась за руки и смеясь, как парочка гагар в
брачный сезон. Мы смеялись так громко, что мужчина, продававший сэндвичи и
сигареты, подняв голову, посмотрел на нас, желая удостовериться, все ли с нами
в порядке.
Пока мы плыли домой, Селена рассказала мне еще две вещи —
одну языком, а другую глазами. Сказанным вслух было то, что она хотела взять
свои вещи и убежать; это казалось хоть каким-то выходом. Но побег — это не
разрешение проблемы, если вы очень сильно ранены: куда бы вы ни убежали, сердце
и голова всюду последуют за вами, — и тут в ее глазах я увидела, что мысль о
самоубийстве также приходила ей в голову.
Я подумала об этом — об увиденном в глазах моей дочери
решении убить себя, — и с того момента я стала видеть лицо Джо даже более четко
тем своим внутренним глазом. Я представила, как он выглядел, докучая Селене,
пытаясь засунуть руку ей под платье, пока она не стала носить в целях
самообороны только брюки, и не получил того, чего хотел (или не всего, чего
хотел), просто по счастливой случайности, а не из-за прекращения попыток. Я
подумала, что это вполне могло бы случиться, если бы Джо-младший по-прежнему
продолжал играть с Вилли Брэмходлом и не приходил домой пораньше или если бы я
наконец-то не открыла глаза, чтобы хорошенько посмотреть на дочь. Больше всего
я размышляла над тем, как Джо довел Селену до такого состояния. Он сделал это,
как делает жестокий человек, загоняя лошадь: он гонит ее во весь дух без
малейшей передышки, не чувствуя ни любви, ни жалости, пока несчастное животное
не свалится замертво к его ногам… он, возможно, будет стоять, зажав в руке
хлыст, и удивляться, почему же, черт побери, это случилось. Вот когда желание
прикоснуться к его лбу, желание узнать, такой ли он гладкий на самом деле, как
кажется, отыгралось на мне; вот когда я получила все сполна. Я по-прежнему
трезво смотрела на вещи, и я осознала, что живу с бессердечным, безжалостным
мужчиной, верящим, что все, до чего он может дотянуться или схватить,
принадлежит ему по праву — даже его собственная дочь.
Так я размышляла о Джо, пока мысль о его убийстве впервые не
промелькнула у меня в голове. Я не решилась бы убить его в тот момент —
Господи, нет, — но я была бы лгуньей, если бы сказала, что это была всего лишь
мысль. Это было нечто намного более серьезное.
Должно быть, Селена заметила что-то в моих глазах, потому
что, положив свою руку на мою, спросила:
— Мама, могут возникнуть неприятности? Пожалуйста, скажи,
что ничего не будет, — если он узнает, что я рассказала, он взбесится!
Я хотела успокоить ее, сказав то, что она хотела услышать,
но не смогла. Проблемы действительно возникнут — но насколько они будут
серьезными, все станет зависеть от Джо. Он отступил в ту ночь, когда я ударила
его кувшином, но это вовсе не означало, что он подчинится еще раз.
