Однако и я не переставала орудовать вилкой в своей тарелке и
съела все до последней крошки, к тому же выпила еще бутылочку пепси. Несколько
раз мне приходила в голову мысль: все ли палачи едят с аппетитом в тот день,
когда им приходится выполнять свою работу? Человеческий ум иногда доходит до
смешного, особенно когда человек нервничает по поводу какого-либо дела.
Солнце пробилось сквозь тучи как раз в тот момент, когда мы
заканчивали обедать. Я вспомнила сказанное Верой утром, взглянула на часы и
улыбнулась. Было три часа, минута в минуту. Как раз в это время Дейв Пеллетьер
— в те дни он развозил почту на острове — проехал обратно в городок, оставляя
позади себя длинный шлейф пыли, и до самых сумерек мимо нашего дома не проехало
больше ни одной машины.
Поставив на поднос пустые тарелки и бутылочку из-под пепси,
я уже собиралась встать, но тут Джо сделал то, чего не делал уже многие годы:
положил руку мне на шею и поцеловал. Мне стало очень хорошо; от него разило
спиртным, луком и салями, у него отросла трехдневная щетина, но все же это был
поцелуй, в котором не чувствовалось ни издевки, ни насмешки. Это был такой
приятный поцелуй, что я даже не могла вспомнить, когда же он целовал меня вот
так. Закрыв глаза, я позволила ему поцеловать себя. Я отлично помню это —
закрыв глаза, я чувствовала его губы на своих, а солнце — на лбу. И то и другое
было теплым и приятным.
— Все было не так уж и плохо, Долорес, — произнес он —
наивысшая похвала, на которую был способен Джо.
И в эту секунду я заколебалась — я вовсе не собираюсь здесь
что-нибудь приукрашивать. В это мгновение я увидела не того Джо, который
протягивал руки к Селене, а того, в классной комнате в 1945 году, — как я
смотрела на него и желала, чтобы он поцеловал меня именно так, как сейчас; как
я думала: «Если он поцелует меня, то я приподнимусь на цыпочки и прикоснусь к
его лбу, пока он будет целовать меня… проверю, такой ли гладкий у него лоб,
каким выглядит».
Я подняла руки, чтобы прикоснуться к нему — совсем так, как
мечтала об этом когда-то, еще совсем зеленой девчонкой, и в ту минуту, когда я
делала это, мой внутренний глаз раскрылся шире, чем когда-либо. Он увидел, как
Джо будет вести себя дальше, если я позволю ему это, — он не только добьется от
Селены того, чего хочет, и не только растратит все украденные у собственных
детей деньги, но и будет воздействовать на них; унижать Джо-младшего за хорошие
оценки и любовь к истории, одобрительно хлопать Малыша Пита по спине, когда тот
будет обзывать кого-нибудь ублюдком или говорить своему однокласснику, что тот
ленив, как негр; влиять на них; постоянно влиять на них. И он будет делать это,
пока они не сломаются или не станут испорченными, если я позволю ему, а в конце
концов он умрет и оставит нас ни с чем, только со счетами и ямой, чтобы
похоронить его.
Ну что ж, у меня есть для него яма, и не шести, а тридцати
футов в глубину, к тому же выложенная камнем, а не грязью. Я припасла для него
яму, и один-единственный поцелуй после трех, а может быть, и пяти лет ничего не
должен изменить. Как и прикосновение к его лбу, что и было, в общем-то,
основной причиной всех моих проблем… но я все равно прикоснулась к нему;
провела по лбу пальцем, вспоминая, как он целовал меня около бара, пока
джаз-бэнд наигрывал «Серенаду лунного света», и как я вдыхала запах одеколона
его отца, исходивший от его щек, пока он целовал меня.
А потом я взяла себя в руки.
— Я рада, — ответила я, снова берясь за поднос. — Почему бы
тебе не проверить коробочки с отражателями и остальные причиндалы для
солнечного затмения, пока я отнесу эти тарелки в кухню?
— Я и пальцем не прикоснусь к тому, что дала тебе эта старая
ведьма, — сказал Джо, — к тому же мне нет никакого дела до этого чертова
затмения. Я и раньше видел темноту. Это происходит каждую ночь.
— Ладно, — ответила я. — Как хочешь.
А когда я подходила к двери, Джо сказал:
— Может быть, попозже мы сможем потешить чертей, Ди?
— Возможно, — произнесла я, все время думая, что чертей-то
уж будет вполне достаточно. Еще до наступления вторых сумерек за этот день Джо
Сент-Джордж повстречает столько чертей, сколько ему не привиделось бы и в самом
страшном сне.
Я продолжала наблюдать за ним, пока мыла посуду. Многие годы
в постели он только и делал, что спал, храпел и освобождался от газов, и я
думаю, что он знал так же хорошо, как и я, что причиной этому было пьянство, а
не только мое подурневшее лицо… может быть, именно пьянство. Я испугалась, что
желание тряхнуть стариной заставит его закрутить колпачок «Джонни Уокера», но
удача была на моей стороне. Для Джо траханье (извини за грубость, Нэнси) было
всего лишь фантазией, воображением. Бутылка была намного реальнее. Бутылка
стояла здесь, на столе, стоило лишь протянуть к ней руку. Джо вытащил из сумки
одно из стекол для наблюдения за затмением и, взявшись за его ручку,
поворачивал то так, то сяк, щурясь сквозь него на солнце. Он напомнил мне
картинку, увиденную по телевизору, — шимпанзе, пытающееся включить радио. Затем
Джо отложил стекло в сторону и налил себе новую порцию.
Когда я снова появилась на веранде с шитьем в корзинке, то
увидела, что он уже доходит до кондиции. Но он все же зорко посмотрел на меня,
пытаясь понять, не собираюсь ли я зацепить его.
— Не обращай на меня внимания, — сладенько проворковала я. —
Я просто посижу здесь и подожду, когда начнется затмение. Хорошо, что
показалось солнце, правда?
— Господи, Долорес, ты, наверное, думаешь, что у меня
сегодня день рождения, — произнес Джо. Голос у него был приглушенный, как бы
подбитый мехом.
— Ну, что-то вроде этого, — ответила я и начала латать
старенькие джинсы Малыша Пита.
Следующие полчаса тянулись так же долго, как в то время,
когда я была еще совсем маленькой девочкой, когда тетушка Клорис пообещала
зайти за мной и повести меня впервые в жизни в кино. Я долатала джинсы Малыша
Пита, поставила заплаты на брюки Джо-младшего (даже тогда он не носил джинсы —
мне кажется, часть его уже в те дни решила, что он станет политиком, когда
вырастет) и подрубила юбочку Селены. Последнее, что я сделала, — пришила
пуговицы на ширинке брюк Джо. Брюки были старые, но носить их все-таки еще было
можно. Я помню, как у меня промелькнула мысль, что в них его можно будет и
похоронить.
И тут, когда я так подумала, совершенно неожиданно я
заметила, что свет на моих руках немного потускнел.
— Долорес? — произнес Джо. — Мне кажется, это именно то,
чего ты и все эти остальные дураки так ждали.
— Ага, — пробормотала я. — Я тоже так думаю. — Дворик,
обычно ярко-желтый в жарких лучах послеполуденного июльского солнца, окрасился
в блекло-розовые тона, а тень, отбрасываемая домом на подъездную дорожку,
как-то истончилась — такой странной тени я никогда не видела ни до, ни после.
