Сейчас ей сорок четыре, она так и не вышла замуж, она очень
худа (я вижу это по тем фотографиям, которые она время от времени присылает
мне), и, мне кажется, она пьет — я поняла это по ее голосу, когда она звонила
мне несколько раз. Может быть, это одна из причин, почему она не приезжает
домой; она не хочет, чтобы я видела, что она пьет, как и ее отец. А может быть,
она боится того, что сможет сказать мне, если мы будем вместе. Или того, что
сможет спросить.
Ну да чего уж там теперь; сколько воды уже утекло с тех пор.
Важно то, что я вышла сухой из воды. Если бы Джо был застрахован и если бы
мистер Пис открыл рот, то мне бы не поздоровилось. Из этих двух причин солидная
страховка была бы хуже. Менее всего в этом огромном мире я нуждалась в
пронырливом представителе страховой фирмы, который составил бы компанию
подозрительному шотландскому докторишке, и так выходящему из себя по причине
того, что его обвела вокруг пальца невежественная провинциалка. Да, если бы их
было двое, они смогли бы загнать меня в угол.
Итак, что же было потом? То, что всегда бывает, когда
совершается убийство, а убийцу так и не находят. Жизнь потекла дальше, вот и
все. Никто не ворвался в зал заседаний с дополнительной информацией в последнюю
минуту, как это бывает в кино, я не пыталась убить кого-то еще, и Господь не
поразил меня молнией. Возможно, Он считал, что не стоит тратить на меня
электричество из-за Джо Сент-Джорджа.
Жизнь продолжалась. Я вернулась в Пайнвуд к Вере. Селена
вернулась к своим друзьям, когда пошла в школу той осенью; иногда я слышала,
как она смеется, болтая с кем-то по телефону. Малыш Пит очень тяжело перенес
известие о смерти отца… так же, как и Джо-младший. Джо перенес это тяжелее, чем
я ожидала. Он похудел, осунулся; по ночам его мучили кошмары, но к следующему
лету он вполне оправился и пришел в себя. Единственное, что действительно
изменилось в 1963 году, так это то, что я позвала Сита Рида, и он
зацементировал разрушенную крышку заброшенного колодца.
Через шесть месяцев после смерти Джо было вынесено
официальное решение по поводу его завещания. Мне даже не пришлось никуда ехать.
Где-то через неделю после этого я получила бумагу, подтверждающую, что все
теперь принадлежит мне, — я могла все продать, или обменять, или вышвырнуть все
это в море. Такой широкий выбор вполне устраивал меня. Однако одно открытие
удивило меня: если у вас неожиданно умирает муж, очень удобно, чтобы все его
друзья оказались такими же идиотами, как и он. Я продала старый коротковолновый
приемничек, который служил Джо более десяти лет, Норрису Пинетту за двадцать
пять долларов, а три стареньких грузовичка переселились на задний двор Томми
Андерсона. Этот простофиля был просто счастлив купить их, а на вырученные
деньги я купила «шевроле» 1959 года выпуска, у которого стучали клапаны, но
ездил он все же отлично. На меня была переоформлена и чековая книжка Джо, и я
снова открыла в банке счета на имена детей.
И еще одно — в январе 1964 года я снова взяла себе девичью
фамилию. Я не строила никаких особых иллюзий на этот счет, но я не хотела,
чтобы фамилия Сент-Джордж висела на мне до конца жизни, как консервная банка,
привязанная к хвосту собаки. Я думаю, что вы можете сказать, будто я перерезала
веревки, державшие банку… но я не избавилась от него так же легко, как от его
фамилии, должна я вам сказать.
Да я и не ожидала этого; мне шестьдесят пять, и лет
пятьдесят из них я знаю, что человеку приходится делать выбор и платить, когда
наступает время расплаты. Иногда выбор бывает чертовски болезненным, но все
равно это не дает права человеку обходить острые углы — особенно когда он
отвечает за других и должен сделать за них то, чего сами они сделать не в
состоянии. В таком случае вы должны принять самое оптимальное решение, а потом
расплачиваться за это. Для меня ценой стали ночи, когда я просыпалась вся в
поту, мучимая кошмарами, или ночи, когда я вообще не могла заснуть; это и звук,
произведенный камнем, когда я ударила Джо по голове, пробив ему череп и выбив
зубы, — звук разбиваемой о каменную плиту фарфоровой тарелки. Он звучит во мне
уже тридцать лет. Иногда я просыпаюсь от него, иногда не могу заснуть вовсе, а
иногда он поражает меня средь бела дня. Я могу подметать террасу своего дома,
или протирать столовое серебро у Веры, или завтракать, включив телевизор, как
вдруг я слышу его. Этот звук. Или глухой звук упавшего на дно колодца тела. Или
его голос, доносящийся из колодца: «До-х-лоооо-реесссс…»
Мне кажется, все эти звуки, которые я иногда слышу, по сути
то же самое, что действительно видела Вера, когда пугалась проводов в углу или
комочков пыли под кроватью. Бывало, особенно когда Вера действительно стала
плоха, я забиралась к ней на кровать, обнимая ее и думая о звуке, произведенном
камнем, а потом закрывала глаза и видела фарфоровую тарелку, вдребезги
разбивающуюся о каменную плиту. Когда я видела это, то прижималась к Вере, как
будто она была моей сестрой или мною самой. Мы лежали в кровати, каждая со своими
страхами, и вместе засыпали — она со мной, чтобы я прогоняла зайчиков из пыли,
а я с ней, чтобы не слышать звука разбивающейся тарелки, — и иногда, прежде чем
заснуть, я думала: «Вот так. Вот расплата за стервозность. И бессмысленно
говорить, что если бы ты не была стервой, то тебе не пришлось бы платить,
потому что иногда жизнь заставляет тебя быть стервой. Когда кругом разруха и
мрак и только ты можешь зажечь и поддерживать огонь, ты просто обязана быть
стервой. Но вот цена. Ужасная цена.
Энди, как тебе кажется, могу я сделать еще один глоточек из
твоей бутылки? Я никому не расскажу.
Спасибо. Спасибо и тебе, Нэнси Бэннистер, за терпение,
оказываемое такой болтливой и грубой старухе, как я. Как это выдерживают твои
пальчики?
Правда? Хорошо. Не теряй мужества; я знаю, что рассказала
много лишнего, но наконец-то я подхожу к той части рассказа, которую вам
хотелось услышать больше всего. Это хорошо, потому что уже поздно, и я устала.
Всю свою жизнь я работала, но не помню себя такой уставшей, как сейчас.
Вчера утром я развешивала белье — кажется, что прошло ухе
шесть лет, хотя все произошло только вчера, — у Веры был один из дней
просветления. Именно поэтому все произошло так неожиданно, отчасти поэтому я
так волновалась. Когда у Веры наступали такие дни, иногда она бывала
стервозной, но это был первый и последний раз, когда она была взбешенной.
Итак, я развешивала белье во дворике внизу, а она сидела
наверху в своем кресле на колесиках и наблюдала за операцией так, как любила
делать это. Она покрикивала на меня: «Шесть прищепок, Долорес! Шесть прищепок
на каждую простыню! Не вздумай отделаться четырьмя, я внимательно слежу за
тобой!»
— Да, — ответила я. — Я знаю и, клянусь, знаю, что
единственное, чего бы ты хотела, — чтобы было градусов на сорок холоднее и дул
порывистый ветер.
— Что? — заорала она. — Что ты сказала, Долорес Клейборн?
— Я говорю, что кто-то, должно быть, удобрил землю навозом в
своем саду, — сказала я, — потому что сегодня несет дерьмом сильнее, чем
обычно.
