— Да, — ответила она. — Да, это то, чего я хочу. Благослови
тебя Господь, Долорес.
— Не беспокойся, — произнесла я. Я поднесла ее сморщенную
ладонь к своим губам и поцеловала.
— Поторопись, Долорес, — произнесла она. — Если ты
действительно хочешь помочь мне, пожалуйста, поторопись.
«Прежде чем мы обе потеряем мужество», — казалось, говорили
ее глаза.
Я снова поцеловала ее руку, потом, опершись на ее живот,
поднялась. В этот раз не возникло никаких проблем: сила снова вернулась к моим
ногам. Я спустилась по лестнице и направилась в кухню. Утром, прежде чем пойти
развешивать белье, я приготовила все для выпечки хлеба; мне казалось, это
удобный день, чтобы испечь хлеб. У Веры была скалка — большой, тяжелый предмет,
сделанный из серого мрамора. Она лежала на столе, возле пластмассовой банки с
мукой. Я взяла скалку, двигаясь как во сне, и пошла обратно через эту комнату,
набитую прекрасными старинными вещами, и мне сразу вспомнились все те случаи,
когда я проделывала здесь свой трюк с пылесосом, и как она иногда отыгрывалась
на мне. В конце концов Вера всегда брала реванш… разве не поэтому я сейчас
здесь?
Я вышла из гостиной в холл и поднялась к Вере по лестнице,
держа скалку за одну из деревянных ручек. Когда я подошла к тому месту, где
Вера лежала головой вниз с подвернутыми под себя ногами, я не собиралась
медлить; я знала — если остановлюсь, то никогда не смогу сделать того, что
собиралась. Говорить больше было не о чем. Подойдя к Вере, я собиралась встать
на колено и обрушить скалку ей на голову со всей силой, на которую только была
способна. Возможно, все выглядело бы так, будто это случилось с ней во время
падения, а может быть, и нет, но я все равно решила сделать это.
Но когда я опустилась на колени рядом с ней, то поняла, что
делать уже ничего не нужно; она сделала все по-своему, как и всегда поступала в
течение всей своей жизни. Пока я была в кухне, разыскивая скалку, дли когда я
проходила по гостиной, она просто закрыла глаза и испустила дух. Я села рядом с
ней, опустив скалку на ступеньки, взяла ее руку и положила себе на колени. В
жизни человека бывают такие моменты, когда время не поддается счету, когда
нельзя сказать, сколько прошло минут, Я знаю только, что сидела рядом и
разговаривала с ней. Не знаю, говорила ли я вслух или про себя. Мне кажется,
что да, вслух, — я думаю, что благодарила ее за то, что она отпустила меня, за
то, что не заставила меня пройти через все это снова, — но, может быть, я
только думала об этом. Я помню, как прижалась щекой к ее ладони, а потом
повернула руку и поцеловала ее. Я помню, как смотрела на ее ладонь и думала,
какая она розовая и чистая. Линии почти исчезли, и это напоминало ладонь
младенца. Я знала, что мне нужно встать и кому-то позвонить, рассказать о
случившемся, но я чувствовала себя уставшей — страшно уставшей.
И тут позвонили в дверь. Если бы этого не произошло, я
просидела бы с ней намного дольше. Но вы же знаете, какое возникает чувство,
когда звонят в дверь, — вы должны откликнуться на зов, что бы там ни случилось.
Я поднялась и очень медленно спустилась по ступенькам, как будто сразу стала
старше на десять лет (правда в том, что я действительно чувствовала себя
постаревшей на десять лет), цепко хватаясь за поручни лестницы. Я помню, что
весь мир для меня был отгорожен прозрачным стеклом, и я должна была быть
чертовски осторожной, чтобы не наткнуться на него и не порезаться, спускаясь по
ступенькам и подходя к входной двери.
Это был Сэмми Маршан в сдвинутой по-дурацки назад шапочке
почтальона — наверное, ему казалось, что такая залихватская манера носить кепку
делает его похожим на рок-звезду. В одной руке он держал газеты, а в другой —
один из тех раздутых конвертов, которые еженедельно приходили из Нью-Йорка, — в
них содержался отчет о финансовых делах. Приятель Веры по имени Гринбуш
заботился о ее деньгах, я уже говорила вам об этом?
Говорила? Хорошо, спасибо. Я так много наболтала здесь, что
ухе не помню, что говорила, а чего нет.
Иногда в этих заказных конвертах были бумаги, которые нужно
было подписать, и Вере удавалось сделать это, только если я держала ее ладонь в
своих руках, но иногда она находилась в таком состоянии, что я сама ставила за
нее подпись. Но никогда по этому поводу не возникало ни единого вопроса.
Последние три или четыре года ее подпись напоминала закорючку. Так что при
желании вы можете обвинить меня еще и в подделке документов.
Как только я открыла дверь, Сэмми протянул мне заказное
письмо — желая, чтобы я расписалась в его получении, — но когда он внимательно
посмотрел на меня, глаза его расширились от ужаса, и он попятился назад.
Скорее, он даже отпрянул, а учитывая, что это был Сэмми Маршан, то «конвульсия»
будет наиболее подходящим словом.
— Долорес! — воскликнул он. — С тобой все в порядке? На тебе
кровь!
— Это не моя кровь, — ответила я таким спокойным тоном,
будто он спросил меня, что я смотрела по телевизору. — Это кровь Веры. Она
свалилась с лестницы. Она мертва.
— Боже праведный! — выдохнул он, а затем вбежал в дом;
почтовая сумка хлопала его по бедру, Мне даже на ум не пришло не впустить его и
спросить себя: чем бы это помогло, если бы я не впустила его?
Я медленно последовала за ним. Прежнее ощущение стеклянности
прошло, но мне казалось, что мои ноги приросли к земле. Когда я подошла к
подножью лестницы, Сэмми был уже на ее середине, стоя на коленях перед Верой.
Предварительно он снял свою сумку, и она, раскрывшись, скатилась по лестнице,
так ччо вокруг были разбросаны письма, газеты, журналы.
Я поднялась к Сэмми, с трудом переставляя ноги с одной
ступеньки на другую. Никогда я не чувствовала себя такой уставшей. Даже после
убийства Джо я не чувствовала себя такой уставшей, как вчера утром.
— Да, она мертва, — обернувшись произнес он.
— Ага, — ответила я. — Я же сказала тебе об этом.
— Я думал, что она не может ходить, — выдавил он. — Ты
всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес.
— Ну что ж, — пожала плечами я. — Кажется, я ошибалась. — Я
чувствовала, насколько глупо говорить подобные вещи, когда Вера лежит здесь вот
так, но что еще оставалось говорить? В некоторой степени разговаривать с Джоном
Мак-Олифом было намного легче, чем с этим тупицей Сэмми Маршаном, хотя бы
потому, что я прекрасно понимала, в чем меня подозревает Мак-Олиф. В
невиновности заключена одна проблема: более или менее вы не можете отделаться
от правды.
— А что это? — спросил он и указал на скалку. Я оставила ее
на ступеньках, когда прозвучал звонок.
— А ты как думаешь, что это? — ответила я вопросом на
вопрос. — Клетка для птиц?
— Похоже на скалку, — ответил он.
— Очень хорошо, — произнесла я. Мне показалось, что мой
голос доносится откуда-то издалека, будто он находится в одном месте, а я
абсолютно в другом. — Ты можешь удивить всех, Сэмми, и представить интерес для
науки.
