Я подошла к ней, Энди, и обняла ее. Она обняла меня в ответ,
но тело ее было напряженным и твердым, как кочерга, и именно тогда я
почувствовала, что жизнь ушла из дома. Это ощущалось, как последний вздох
умирающего человека. Мне кажется, Селена тоже почувствовала это. Но только не
Джо-младший; он до сих пор помещает фотографии нашего дома на предвыборных
листовках — это напоминает, что он выходец из простой семьи, и я, заметила, что
избирателям это нравится, — да, он так никогда и не почувствовал, что дом умер,
потому что никогда по-настоящему не любил его. За что же ему было любить его?
Для Джо-младшего этот дом был местом, куда он возвращался из школы, местом, где
его отец издевался над ним и называл книжным червем-слюнтяем. Камберленд-холл —
студенческое общежитие, где он жил, обучаясь в университете, стал для него
более домом, чем семейное гнездо на Ист-лейн.
Однако это было домом для меня и Селены. Мне кажется, моя
малышка продолжала жить в нем и после того, как стряхнула пыль Литл-Толла со
своих ног; мне кажется, она живет здесь в своих воспоминаниях… в своем сердце…
в своих снах. В своих кошмарах.
Этот затхлый запах — вы уже не можете избавиться от него,
раз уж он появился в вашем доме.
Как-то я седа перед одним из раскрытых окон подышать свежим
морским воздухом, когда у меня возникло какое-то странное чувство: я решила,
что должна закрыть дверь. Парадное закрылось очень легко, но вот задвижка у
задней двери была настолько неподатлива, что мне пришлось смазать ее машинным
маслом. Наконец задвижка поддалась, и я поняла причину такого упрямства:
обыкновенная ржавчина. Иногда я проводила пять-шесть дней подряд в доме Веры,
но все же не могла припомнить, чтобы когда-нибудь у меня возникали проблемы с
замками.
От одной мысли об этом мне стало дурно. Я пошла в спальню и
прилегла, положив подушку на голову, как делала еще совсем маленькой девочкой,
когда меня отсылали спать раньше времени за плохое поведение. Я плакала,
плакала, плакала. Я бы никогда не поверила, что во мне столько слез. Я
оплакивала Веру, Селену и Малыша Пита; мне кажется, я даже плакала о Джо. Но в
основном я плакала из-за себя. Я плакала, пока у меня не заложило нос и не
закололо в боку. Потом я заснула.
Когда я проснулась, было уже темно. Зазвонил телефон. Я
поднялась и на ощупь добралась до гостиной, чтобы взять трубку. Как только я
сказала «алло», кто-то — женский голос — произнес:
— Ты не должна была убивать ее. Надеюсь, тебе это понятно.
Если закон не накажет тебя, это сделаем мы. Не такая уж ты и ушлая, как
думаешь. Мы не хотим жить рядом с убийцей, Долорес Клейборн; по крайней мере
пока на острове жив хоть один верующий христианин, чтобы воспрепятствовать
этому.
Я была как в дурмане; сначала мне даже показалось, что я
сплю. Когда же я поняла, что это не сон, на другом конце провода уже повесили
трубку. Я направилась в кухню, намереваясь сварить кофе или достать баночку
пива из холодильника, когда телефон зазвонил снова. В этот раз тоже говорила
женщина, но уже другая. Она начала сквернословить, и я бросила трубку. Слезы
комком застревали у меня в горле, но будь я проклята, если позволила себе
расплакаться. Вместо этого я отключила телефон. Я вернулась в кухню и достала
пиво, но мне не понравился его вкус, и я вылила содержимое банки в раковину. Я
подумала, что единственное, чего я действительно хочу, так это глоточек
шотландского виски, но после смерти Джо в доме не было ни капли крепких
напитков.
Я налила себе стакан воды и тут поняла, что не могу выносить
этого запаха — вода пахла медными монетками, которые какой-то ребенок целый
день проносил в своем потном кулачке. Запах напомнил мне о той ночи в зарослях
ежевики — как этот же самый запах донесло до меня легкое дуновение ветра, — и
это навеяло на меня воспоминания о девчушке в полосатом платьице и с помадой
цвета перечной мяты на губах. Я вспомнила и о том, как мне показалось, что
женщина, в которую она превратилась, попала в беду. Я подумала о том, что с ней
и где она, но я никогда даже не задумывалась, была ли она вообще, если вы, конечно,
понимаете, что именно я имею в виду; я знала, что она была. Есть. Я никогда не
сомневалась в этом.
Но это не важно; мой ум снова блуждает, а рот плетется за
ним, как барашек за своей пастушкой. А я собиралась сказать только, что вода из
кухонного крана нисколько не помогла мне — даже парочка кубиков льда не
перебьет этот запах меди, — и я скоротала вечер у телевизора, смотря какой-то
глупый водевильчик, прихлебывая экзотический напиток из одной из тех баночек,
которые у меня всегда были припасены для сынишек-близнецов Джо-младшего в
недрах моего холодильника. Я приготовила себе холодный ужин, но у меня пропал
аппетит, так что, поковыряв в тарелке, я выбросила все в помойное ведро. Вместо
этого я взяла еще одну баночку напитка и уселась в гостиной перед телевизором.
Одно шоу уступало место другому, но я не заметила между ними ни малейшей
разницы. Наверное, потому, что я не слишком-то вникала в суть происходящего на
экране.
Я не пыталась решить, что же буду делать; говорят, что утро
вечера мудренее, так как вечером мозг более склонен диктовать плохое. Что бы вы
ни решили после захода солнца, девять шансов из десяти, что утром вам придется
изменить свое решение. Поэтому я просто сидела, а когда закончились местные
новости и началось ночное шоу, я заснула.
Мне приснился сон. Он был о Вере и обо мне, только Вера была
такой, какой я впервые увидела ее, когда еще был жив Джо, а все наши дети — как
ее, так и мои — были с нами и вертелись поблизости большую часть времени. В
моем сне мы убирали посуду — она мыла, а я вытирала. Только делали мы это не в
кухне; мы стояли перед маленькой плитой в гостиной моего дома. И это было
странно, потому что Вера никогда не была в моем доме — ни разу за всю свою
жизнь.
Однако в этом сне она была здесь. Она складывала тарелки в
стоявшую на плите пластмассовую миску-не мои старенькие тарелки, а ее чудесный
китайский фарфор. Она мыла тарелки, а затем передавала их мне, и каждая
выскальзывала у меня из рук и разбивалась о кирпичи, на которых стояла плита.
Вера говорила: «Ты должна быть осторожнее, Долорес, потому что когда происходят
несчастные случаи, а ты неосторожна, то возникает чертовски много проблем».
Я обещала ей быть осторожной, и я старалась, но и следующая
тарелка выскальзывала у меня из рук, и следующая, и следующая.
«А вот это уже нехорошо, — наконец-то произнесла Вера. —
Посмотри, что ты натворила!»
Я посмотрела вниз, но вместо осколков тарелок кирпичи были
усеяны мелкой крошкой фарфоровых зубов Джо и кусочками камня. «Не передавай мне
больше ничего, Вера, — сказала я и расплакалась. — Мне кажется, я не могу
больше мыть тарелки. Возможно, я слишком стара, я не знаю, но я не хочу разбить
их все, это я знаю».
Однако Вера продолжала передавать мне тарелки, а я
продолжала ронять их, — а производимый ими звук, когда они разбивались о
кирпичи, становился все громче и, казалось, уходил в глубину, пока не перешел в
непрерывный гул. Сразу же я поняла, что сплю, и этот гул не относится к моему
сну. Просыпаясь, я так дернулась, что чуть не свалилась с кресла на пол.
Раздалось еще несколько таких же гудящих звуков, и теперь я поняла, что это
такое — дробовики, ружья.
