— Ага, — заметила я, — она умела быть настойчивой.
— Я уверен, что вы скорбите о смерти миссис Донован — мы все
скорбим, — но я хочу, чтобы вы знали, что теперь вы будете очень богатой
женщиной, и если я могу помочь вам чем-нибудь в вашем новом положении, я буду
так же рад, как и рад был помогать миссис Донован. Конечно, я позвоню вам после
официального утверждения завещания, но я не думаю, что возникнут какие-то
проблемы или отсрочки. Действительно…
— Подожди, приятель, — сказала я, скорее как-то прохрипела,
проквакала, как лягушка в высохшем пруду. — О какой сумме денег вы говорите?
Конечно, я знала, что Вера богата, Энди; дело в том, что
последние несколько лет она носила только фланелевые рубашки и сидела на диете,
состоявшей из протертого супчика и детского питания, но это ничего не меняло. Я
видела дом, видела машины, а иногда я отыскивала в бумагах, приходивших в
пухлых конвертах, немного больше, чем только место для подписи. В некоторых
были счета, а я знаю, что когда вы продаете пакет акций компании «Апджон»
количеством в две тысячи или покупаете четыре тысячи акций компании «Миссисипи
вэлли энд пауэр», то вряд ли вы закончите свои дни в приюте для бедных.
Я спрашивала не для того, чтобы потребовать кредитные
карточки и заказать вещи из шикарных магазинов, — даже и не думайте об этом. У
меня была более веская причина, чем эта. Я знала, что количество людей,
считающих, что я убила Веру, скорее всего возрастет с каждым долларом,
оставленным ею мне, и я хотела знать, чего мне ждать. Я думала, что это будет
шестьдесят или семьдесят тысяч долларов… однако он сказал, что она пожертвовала
определенную сумму на сиротский приют, следовательно, денег должно было
оказаться меньше.
Было еще нечто, укусившее меня, — так в июне овод кусает вас
за шею. Что-то неправильное было в том, что сказал Гринбуш. Однако я не могла
понять, что именно не так, точно так же, как не могла сразу понять, кто такой
Гринбуш, когда секретарша в первый раз произнесла его имя,
Он произнес нечто, что я не совсем расслышала. Звучало это
вроде: «Лаб-даб-дэ — около-тридцати-миллионов-долларов».
— Что вы сказали, сэр? — переспросила я.
— Что после официального утверждения завещания, уплаты
налогов и небольших издержек общая сумма составит около тридцати миллионов
долларов.
Моя рука, державшая телефонную трубку, начала чувствовать
себя так, будто я проспала на ней большую часть ночи… онемела внутри, а кожу
пронзали тысячи иголочек. Ноги у меня тоже онемели, и сразу же весь мир снова
стал стеклянным.
— Извините, — сказала я. Я слышала, что мой рот произносит
слова очень четко и ясно, но вряд ли я имела хоть какое-то отношение к
произносимым им словам. Он просто хлопал, как ставни на ветру. — У нас не очень
хорошая связь. Мне показалось, что вы употребили слово «миллион». — Затем я
рассмеялась, чтобы показать, что знаю, насколько это глупо, но какая-то часть
меня думала, что это вовсе не глупо, потому что это был самый придурковатый
смех, которым я когда-либо смеялась — гаа-гааа-гааа, что-то вроде этого.
— Я действительно сказал «миллион», — подтвердил он. — Чтобы
быть точным, я сказал тридцать миллионов. — И знаете, мне показалось, что он бы
захихикал, если бы эти деньги достались мне не через труп Веры Донован. Я
думаю, что он был взволнован — что под его сухим, торопящимся голосом
скрывается чертовское волнение. Я думаю, что он чувствовал себя вторым Джоном
Бирсфордом, богатым чудаком, бросающим на ветер миллион баксов ради забавы в
той старой телевизионной постановке. Он хотел продолжать вести мои дела,
конечно, в этом была какая-то доля причины его взволнованности — у меня
возникло чувство, что деньги — это как электропоезда для ребят его типа, и ему
бы не хотелось молча наблюдать, как такое большое богатство, как Верино, уплывает
из его рук, — но, я думаю, забавнее всего ему все же было слышать, как я
бормочу что-то себе под нос.
— Я не слышу, — сказала я. Теперь мой голос был
действительно настолько слаб, что я сама слышала себя с трудом.
— Мне кажется, я понимаю ваше состояние, — произнес он. —
Это очень большая сумма, и, конечно, потребуется время, чтобы привыкнуть к
этому.
— Но сколько это в действительности? — переспросила я, и в
этот раз он рассмеялся. Если бы я могла добраться до него, Энди, мне кажется, я
наподдала бы ему под зад.
Он снова повторил мне — тридцать миллионов долларов, а я
подумала, что если моя рука будет продолжать неметь, то я просто выроню трубку
из рук. Я почувствовала, как во мне нарастает паника. Как будто кто-то забрался
внутрь моей головы и раскручивал там стальной трос. Я думала: «Тридцать
миллионов», — но это были всего лишь слова. Когда я попыталась представить, что
это значит, то в голове у меня возникла одна-единственная картинка из комиксов
о Скрудже Мак-Даке, которые Джо-младший читал Малышу Питу, когда ему было
годика четыре или пять. Я представила огромный подвал, набитый монетами и
счетами, только вместо Скруджа Мак-Дака в смешных, спадающих с носа круглых
очках, суетящегося вокруг всего этого богатства и размахивающего своими крылышками,
я увидела себя, проделывающую то же самое в своих комнатных тапочках. Затем эта
картинка исчезла, и я вспомнила, какими глазами Сэмми Маршан смотрел на меня,
потом на скалку, а потом снова на меня. Они напомнили мне глаза Селены в тот
день в огородике — такие же темные и вопрошающие. Затем я вспомнила о женщине,
сказавшей мне по телефону, что на острове еще остались благочестивые христиане,
которые не хотят жить рядом с убийцей. Я представила, что будут думать эта
женщина и ее приятели, когда узнают, что смерть Веры принесла мне тридцать
миллионов долларов… и от этой мысли я чуть было не запаниковала.
— Вы не можете сделать этого! — в отчаянии закричала я. — Вы
не можете меня заставить взять их!
Теперь наступила его очередь сказать мне, что он плохо
слышит — что связь очень плохая. И я тоже не удивилась. Когда человек типа
Гринбуша слышит, как кто-то говорит, что ему не нужно тридцать миллионов, он
считает, что это где-то испортилось оборудование. Я уже было открыла рот, чтобы
повторить ему снова, что ему придется забрать все назад, что он может отдать
все до последнего цента в приют для сирот, когда внезапно поняла, что именно
было не так в происходящем. Это не просто ударило меня; это обрушилось на мою
голову, как мешок, полный кирпичей.
— Дональд и Хельга! — воскликнула я. Наверное, я произнесла
их имена, как участник какого-то телевизионного шоу, вспомнивший в последнюю
секунду правильный ответ.
— Простите? — в замешательстве произнес он.
— Ее дети! — ответила я. — Ее сын и ее дочь! Эти деньги
принадлежат им, а не мне! Они ее родственники! А я лишь всего-навсего экономка!
Последовала настолько продолжительная пауза, что я подумала,
что нас разъединили, но я нисколько не сожалела. Честно говоря, мне становилось
дурно. Я уже хотела повесить трубку, когда он произнес своим тихим странным
голосом:
