— Они мертвы, — сказала я Гринбушу. — Это вы пытаетесь
сказать мне?
— Да, — ответил он.
— Они были мертвы более тридцати лет, — произнесла я.
— Да, — снова подтвердил он.
— И все, что она рассказывала мне о них, — продолжала я, —
было ложью.
Он снова прокашлялся — этот человек, наверное, один из самых
великих чистильщиков горла в мире, если взять нашу с ним сегодняшнюю беседу за
образец, — а когда он снова заговорил, то голос его почти напоминал
человеческий.
— Что она рассказывала вам о них, мисс Клейборн? — спросил
он.
А когда я подумала об этом, Энди, я поняла, что она
чертовски много говорила о них начиная с лета 1962 года, когда приехала
постаревшей лет на десять и похудевшей фунтов на двадцать. Я помню, как она
сказала мне, что Дональд и Хельга, возможно, проведут здесь август, и попросила
позаботиться, чтобы в доме было достаточно их любимого печенья — единственное,
что они ели на завтрак. Я помню ее приезд в октябре — именно в ту осень Кеннеди
и Хрущев решали, подносить или нет горящую спичку к фитилю, — когда она сказала
мне, что в будущем я буду видеть ее чаще. «Надеюсь, детей ты тоже увидишь», —
сказала она, но что-то еще было в ее голосе, Энди… и в ее глазах…
В основном я думала о выражении ее глаз, когда стояла, держа
в руке телефонную трубку. Все эти годы она рассказывала мне о них тысячи
подробностей: в какую школу они ходят, чем они занимаются, с кем встречаются
(Дональд женился, и у него двое детей, согласно Вере; Хельга вышла замуж и
развелась), но я поняла, что с лета 1962 года ее глаза говорили мне только
одно, повторяя это снова и снова: они умерли. Ага… но, может быть, не полностью
умерли. Хотя бы пока тощая, костлявая дурнушка — экономка на острове у
побережья штата Мэн — продолжает верить, что они живы.
Отсюда мои мысли перекинулись к лету 1963 года-к лету, когда
я убила Джо, к лету солнечного затмения. Вера была увлечена затмением, но не
только потому, что это было неповторимое в жизни событие. Ничего подобного. Она
влюбилась в него потому, что считала, что оно сможет привлечь Дональда и Хельгу
обратно в Пайнвуд. Она повторяла мне это снова и снова. И нечто в ее глазах,
нечто, знавшее, что они мертвы, исчезло из ее глаз весной и в начале лета того
года.
Знаешь, о чем я думаю? Я думаю, что в период марта — апреля
1963 года и до середины июля Вера Донован была сумасшедшей; мне кажется, что в
эти несколько месяцев она действительно считала их живыми. Она стерла
воспоминания об этом вытаскиваемом лебедкой «корвете» из своей памяти; она
вернула себе веру в то, что они живы, огромным усилием води. Веру в то, что они
живы? Нет, это не совсем так. Затмение разума вернуло их в жизнь.
Она сошла с ума, я уверена, что она хотела оставаться
сумасшедшей — может быть, чтобы вернуть их, может, в наказание себе, а может, и
то и другое одновременно, — но под конец в ней оказалось слишком много здравого
смысла, и она не смогла сделать это. В последнюю неделю, дней за десять до
затмения, все начало рушиться. Я помню это время, когда все мы, работавшие на
нее, готовились к этой безбожной экспедиции в день солнечного затмения и к
последовавшей за ней вечеринке, как будто все это происходило только вчера. Она
была «в хорошем расположении духа весь июнь и начало июля, и где-то к тому
времени, когда я отослала своих детей, все пошло в тартарары. Именно тогда Вера
стала действовать, как Красная Королева из „Алисы в Стране Чудес“, орала на
людей, как только они попадали в ее поле зрения, увольняла прислугу направо и
налево. Мне кажется, именно тогда ее последняя попытка вернуть их к жизни
разлетелась вдребезги. Она знала, что они мертвы и никогда уже больше не
оживут, но она все равно продолжала подготовку к вечеринке. Можешь ли ты
представить, какой волей и силой духа нужно для этого обладать?
Я помню, как Вера сказала мне еще кое-что — это случилось
после того, когда я вступилась за уволенную ею девочку Айландеров. Когда Вера
позже подошла ко мне, я была уверена, что она тоже уволит меня. Вместо этого
она протянула мне сумочку с приспособлениями для наблюдения за затмением и
произнесла то, что было — по крайней мере, для Веры Донован — извинением. Она
сказала, что иногда женщине приходится быть заносчивой стервой. «Иногда, —
сказала она мне, — стервозность остается единственным, на чем еще может
держаться женщина».
«Ага, — подумала тогда я. — Когда не остается ничего
другого, то только это. Это всегда остается»…
— Мисс Клейборн? — донесся до меня голос, и тогда я
вспомнила, что все еще разговариваю по телефону; я абсолютно забыла об этом. —
Мисс Клейборн, вы слышите меня?
— Да, — ответила я,
Он спросил меня, что Вера рассказывала мне о них, и его
вопрос навеял на меня воспоминания о тех томительно печальных и грустных старых
временах ., но я не могла понять, как я могу рассказать ему все это, как можно
рассказать обо всем этом человеку из Нью-Йорка, которому ничего не известно о
нашей жизни на Литл-Толле. О том, как она жила на Литл-Толле. Иначе говоря,
человеку, досконально осведомленному в делах могущественных «Апджон» и
«Миссисипи вэлли энд пауэр», но абсолютно не разбирающемуся в проводах,
вылезающих из углов. Или в зайчиках из пыли.
Он снова заговорил:
— Я спросил, что она рассказывала вам…
— Она просила меня держать их комнаты наготове и запасаться
их любимым печеньем, — ответила я. — Она говорила, что хочет быть готовой,
потому что они могут решить вернуться в любой момент. — И это было очень близко
к правде, Энди, — в любом случае достаточно близко к истине для Гринбуша.
— Это поразительно! — воскликнул он тоном какого-то чудаковатого
доктора, выносящего приговор: «Это опухоль мозга!»
Потом мы поговорили еще немного, но я плохо помню, о чем
именно. Кажется, я снова говорила ему, что ничего не хочу, ни единого цента, и
по его голосу — пытающемуся понравиться мне и немного подбодрить одновременно —
я поняла, что, когда он разговаривал с тобой, Энди, ты ни единым словом не
обмолвился ему о тех подробностях, которые сообщил тебе и всем желающим слушать
на Литл-Толле Сэмми Маршан. Наверное, ты посчитал, что это его не касается, по
крайней мере пока.
Я помню, как говорила ему, чтобы он передал все сиротскому
приюту, а он отвечал, что не может сделать этого. Он говорил, что это смогу
сделать я, как только состоится официальное утверждение завещания (но ничто в
мире не сможет его убедить в том, что я сделаю это, когда наконец-то пойму, что
именно произошло), но сам он не может распоряжаться деньгами.
В конце я пообещала, что позвоню ему, когда буду чувствовать
себя «в более ясном состоянии ума», как это определил он, а затем повесила
трубку. Я еще долго простояла на месте как вкопанная — минут пятнадцать, может,
даже больше. Меня… била дрожь. Я чувствовала себя так, будто все эти деньги
были на мне, прилипнув ко мне так же, как прилипали мухи к клейкой ленте,
которую мой отец развешивал у дверей дома каждое лето, когда я была еще
маленькой. Я боялась, что они еще плотнее прилипнут ко мне, как только я
пошевелюсь, что они просто задушат меня.
