Когда я наконец-то пошевелилась, я совсем забыла, что
собиралась прийти в полицейский участок, чтобы встретиться с тобой, Энди.
Честно говоря, я чуть не забыла, что все еще не одета. Я натянула старенькие
джинсы и свитер, хотя платье, которое я собиралась надеть, аккуратно лежало на
кровати (оно и до сих пор лежит там, если кто-нибудь не ворвался в дом и не
сделал с ним то, что хотел бы сделать с человеком, которому оно принадлежит).
Вдобавок ко всему я надела старенькие галоши.
Я обогнула огромный белый камень, торчавший между сараем и
зарослями ежевики, и остановилась, чтобы послушать, как ветер шумит в этих
колючих зарослях. Оглянувшись, я увидела светлый цементный квадрат на месте
нашего колодца. От увиденного по моему телу пробежала дрожь, как бывает с
больным гриппом, когда он выходит на холод. Я пересекла Русский Луг и
спустилась вниз, туда, где Ист-лейн переходит в Ист-Хед. Там я постояла
немного, позволив морскому ветру откинуть назад мои волосы и омыть меня
чистотой, как он всегда делал это. Затем я спустилась по ступеням.
О, не беспокойся, Фрэнк, — веревка у их начала и
предупреждающий знак все еще там; просто меня уже не пугала эта шаткая лестница
после всего, через что мне пришлось пройти.
Пошатываясь, я спустилась к подножью лестницы. Когда-то там
была старая городская пристань — так старожилы называют Симмонс-док, — но
теперь от нее ничего не осталось, кроме нескольких блоков и двух огромных
железных колец, вбитых в гранит и полностью покрытых ржавчиной. Мне они
казались глазницами в черепе дракона, если, конечно, такие существа вообще
есть. В детстве я часто ловила рыбу на этом месте, Энди, и мне кажется, я
считала, что этот док всегда был здесь, но море уносит и разрушает все.
Я села у подножья лестницы, подложив под себя галоши, и
провела там следующие семь часов. Начался отлив, потом прилив, а я все еще
сидела там.
Я пыталась подумать о деньгах, но не могла собраться с
мыслями. Возможно, люди, обладающие таким богатством всю жизнь, могут, но я не
могла. При каждой попытке я вспоминала взгляд Сэмми Маршана, когда он увидел
скалку.. а потом посмотрел на меня. Это все, что значат деньги для меня сейчас
— потемневший взгляд Сэмми Маршана и его слова: «Я думал, что она не может
ходить. Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес».
Потом я подумала о Дональде и Хельге. «Обманешь меня раз —
позор тебе», — ни к кому не обращаясь, произнесла я, сидя у кромки воды так
близко, что иногда волны накатывали мне на ноги, вздымая вокруг белые
фонтанчики пены. «Обманешь меня дважды — позор мне». Но ведь Вера никогда не
обманывала меня по-настоящему… ее глаза никогда не обманывали меня.
Я вспомнила, как однажды меня поразил один факт — это
произошло в конце шестидесятых ~ ведь я никогда больше не видела их, ни разу с
того времени, когда управляющий отвез их на материк в тот июльский день 1961
года. И это настолько выбило меня из колеи, что я нарушила свою давно
установившуюся привычку никогда не заговаривать о них, пока Вера сама не
заговорит о них первой. «Как поживают дети, Вера? — спросила я ее — слова
слетели с моего языка прежде, чем я успела даже подумать, — клянусь Господом,
что именно так оно и было. — Как они действительно поживают?»
Я помню, что Вера вязала в гостиной, сидя в кресле у окна, а
когда я спросила, то она замерла и взглянула на меня. В тот день солнце сильно
припекало, оно отбрасывало яркие полоски на ее лицо, и было нечто настолько
пугающее в том, как она выглядела пару секунд, что я чуть не закричала. И
только потом, когда это ощущение прошло, я поняла, что причиной возникшего
страха были ее глаза. Глубоко посаженные черные круги в лучах яркого солнца,
когда все остальное было светлым. Они напомнили мне его глаза, когда он смотрел
на меня из глубины колодца… как будто маленькие черные камешки или кусочки угля
вдавили в белую пасту.
Секунду или две мне казалось, что я вижу привидение. Потом
она слегка пошевелила головой, и это снова была Вера, это она снова сидела
здесь и выглядела так, будто слишком много выпила с вечера. Такое бывало уже не
раз.
«Я действительно не знаю, Долорес, — ответила она. — Мы
отдалены друг от друга».
Это все, что она сказала, и это все, что ей нужно было
сказать. Все эти ее рассказы об их жизни — придуманные истории, как я теперь
уже знаю, — не открыли мне больше, чем эти несколько слов: «Мы отдалены друг от
друга». Большую часть времени, проведенного мной в Симмонс-доке, я размышляла над
этим ужасным словом. Отдалены. От одного звука этого слова мурашки пробегают у
меня по коже.
Я сидела там и собирала все эти старые кости в последний
раз, а потом я отложила их в сторону и ушла с того места, где провела большую
часть дня. Я решила, что для меня не так уж и важно, чему поверишь ты или
кто-то другой. Все кончено, видишь ли, — для Джо, для Веры, для Майкла
Донована, для Дональда и Хельги… и для Долорес Клейборн тоже. Так или иначе, но
все мосты, соединяющие прошлое с настоящим, сожжены. Знаешь, у времени тоже
есть свое пространство, как то, что находится между островом и материком;
только единственный паром, на котором можно пересечь его, это память, а она как
корабль-призрак — если тебе захочется, чтобы она исчезла, то со временем так и произойдет.
Но прочь все это — забавно, как все поворачивается, разве не
так? Я помню, что промелькнуло у меня в голове, когда я снова поднималась по
этим шатким ступеням, — то же самое, что и в тот момент, когда Джо высунул свою
руку из колодца и чуть не сбросил меня вниз: «Я вырыл яму для своих врагов, но
сам упал в нее». Мне казалось, когда я ступала по этим полуразрушенным ступеням
(допуская, что они выдержат меня и во второй раз), что это наконец-то
произойдет и что я всегда знала, что этим кончится. Просто мне понадобилось
больше времени, чтобы упасть в мой колодец, чем это потребовалось Джо.
У Веры тоже была своя яма — и, если я и благодарю судьбу,
так это за то, что мне не пришлось грезить о том, чтобы мои дети вернулись в
жизнь, как это делала она… хотя иногда, когда я разговариваю по телефону с
Селеной и слышу, как заплетается у нее язык, я думаю, существует ли
какой-нибудь выход для любого из нас из боли и печали наших жизней. Я не смогла
обмануть ее, Энди, — позор мне.
Но все равно, я приму все, что будет, и, стиснув зубы, все
выдержу — совсем как раньше. Я не устану помнить о том, что двое из моих детей
все же живы и что они преуспевают вопреки тому, чего ожидали от них на
Литл-Толле, когда они были еще детьми, преуспевают наперекор тому, кем они
могли бы стать, если бы их папаша не накликал на себя несчастный случай 20 июля
1963 года. Видишь ли, жизнь — это не выбор и предложение, и если я когда-нибудь
забуду поблагодарить Бога за то, что моя девочка и один из моих сыновей живы, в
то время как Верины дети мертвы, я отвечу за грех неблагодарности, когда
предстану перед Высшим Судом. Мне бы не хотелось этого. На моей совести и так
достаточно грехов — и, возможно, на моей душе тоже. Но послушайте меня, вы
трое, выслушайте хоть это, если вы так ничего и не поняли: все, что я сделала,
я сделала ради любви… из-за естественной материнской любви к своим детям. Это
самая сильная любовь в этом мире, и самая смертельная. Нет на земле человека
сильнее и страшнее, чем мать, которая боится за своих детей.
