Но это ничего не меняет. Хшеу управится и простым ножом. Как уртхавенские китобои. Работа и впрямь пустяковая. Сточить края лепестков… превратить василек в некое подобие лотоса… Безликие, но зачем?!
Впрочем, это не его, Тиршиала, забота. Ему можно заранее радоваться возвращению домой. Встрече с женой, сочувствию знакомых, новому всплеску славы. («Великий мастер, который больше не возьмет в руки резец, распродает последнее, что успел сотворить!»)
А потом — спокойная жизнь, уверенность в завтрашнем дне, торговля, скромное и простое семейное счастье…
Так почему же не приходит радость? Ведь все худшее уже позади!..
Угу. Как у птицы, из которой уже набили чучело.
Что пережил Тиршиал на той поляне?
Страх, отчаяние, стыд и… и облегчение?
Ну да, облегчение — оттого что можно во весь голос выкрикнуть свою позорную тайну. Освободиться. Очиститься.
Не получилось.
Тайна осталась тайной, позор — позором. Они поднялись из глубины души, но не выплеснулись наружу. Запеклись, как запекается кровь на ране.
Теперь так будет всегда. До конца дней своих Тиршиал будет пользоваться славой — и знать, что она незаслуженная. Что восхваляют совсем другого человека, нелепо погибшего много лет назад на лесной тропе.
Никогда и никому Тиршиал ни слова об этом не скажет.
Потому что он — трус.
6. ЛОТОС-ЦЕЛИТЕЛЬ
— Осень, а гости прутся, как летом! — раздраженно сказал Кринаш жене. Та рассеянно кивнула, продолжая мыть в корыте свое чадо, которое после вчерашних событий не отпускала от себя ни на шаг.
Казалось бы, с чего хозяину постоялого двора быть недовольным? Дом набит битком: нагрянули еще два десятка путников, переночевать хотят, ужин требуют…
Но Кринаш и не думал радоваться. Потому что эта нежданная орда — стражники из Замка Трех Ручьев. И платить «черно-синие» не намерены: мол, обращайся, хозяин, в замок, там тебе расходы возместят.
В замок-то как не обратиться, это уж обязательно… а только Кринаш не очень-то надеется получить деньги с прижимистого Спрута. А если и стряхнется денежка, то такая мелочь, что и доброго слова стоить не будет.
Потому хозяин гостей не баловал. На ужин — кислое вино и каша из репы, а ночевать — на лавках. Кому лавок не хватит — на сеновал!
Гости не буянили, не требовали мяса и наррабанского вина. Мрачные, злые, они сгрудились за столом, тихо обсуждая какие-то свои невеселые дела.
Здесь и застал их Арби.
Певец откровенно скучал. Этим вечером никто не хотел слушать баллады. Гости рано разошлись по комнатам. Вчерашние события словно припугнули их, сделали задумчивыми и рассеянными. Каждый словно глядел сквозь бревенчатые стены постоялого двора — и видел угрюмый, враждебный человеку лес…
Потому Арби, оставшийся без слушателей, устроился неподалеку от «черно-синих» и, притворяясь, будто настраивает лютню, слушал сам. В оба уха. Просто так, из бескорыстного любопытства. Кое-кого из ведущих неспешную злую беседу стражников певец знал в лицо: бродяжья судьба этой весной завела его в Замок Трех Ручьев. Арби не спешил напомнить парням о былом знакомстве. Зачем?..
Со стуканьем опускались на стол опустошенные кружки, с бульканьем лилось в них вино…
— Туда хоть тропа какая-нибудь есть? — угрюмо спросил наррабанец по имени Дэрхи.
— А им зачем? — рассудительно прогудел пожилой наемник со сломанной переносицей (его имени Арби не знал). — Этим разбойным мордам проезжий тракт — только чтоб купцов там подкарауливать. А так-то они волчьими тропами шастают…
— То-то и есть, что волчьими, — хмыкнул его сосед. — Говорил один нищий — а эта братия везде бродит и все знает! — что новая атаманша, стерва ненашенская, с волками уговорилась. Они шайке провожатыми служат. И сторожами. А платит она им человечиной!
Все разом замолчали, словно колдунья-ксуури, возникнув из пламени очага, шагнула к их столику.
Арби, заслышав про «ненашенскую стерву», напрягся, перестал терзать несчастную струну.
— А где-то в той стороне — болото, да? — полувыговорил, полувсхлипнул молодой голос.
— Есть болото, — авторитетно подтвердил тот, что со сломанным носом. — Называется — Смрадная Трясина. Еще Козьей Погибелью мужики зовут. Объяснить — почему?
— Обойдемся! — передернулся жилистый наемник по прозвищу Комар.
— Здесь-то, у берега, потверже. И скалы, — продолжал знаток здешних мест. — Дальше речушка Безымянка впадает в Тагизарну. Через ту Безымянку — мостик. А за реку… да подальше в лес… самая топь и будет!
— Она вроде сказала — в скалах… — осторожно вставил наррабанец.
— Угу. Болота западнее будут.
— Ей хорошо, сверху-то, — зло протянул Комар. — С неба все видать… А мы ломай ноги по чащобам, ищи, где ущелье…
— Ну чего бы им промеж себя не разобраться? — несчастным голосом сказал молодой наемник. — Один на один, а? Они ж друг дружки стоят! А нас бы в свои свары не впутывали.
И вновь над столом нависло опасное, трусливое молчание.
Арби положил лютню на скамью.
Ему вдруг привиделось, что посреди комнаты встали лицом к лицу две женщины. Одна — как луч молочно-фарфорового света. Вторая — как язык черного пламени.
Нет, поэт не считал, что эти женщины друг друга стоят!
Арби встал, подошел к стражникам и небрежно оперся о столешницу. Его встретили неприязненные взгляды, но это не смутило менестреля.
— Загрустили, охотнички? — бодро поинтересовался он. — У разбойницы в провожатых волки ходят, а у вас в лесу хвостатых дружков нету! Угадал, а?.. Да вы не горюйте! За хорошую плату я сам готов встать на четвереньки, завилять задницей и завыть на луну. Вот разве что клыками не вышел…
— Кто таков? — грозно спросил пожилой наемник наглеца, влезшего в чужую беседу.
— Бродяга я! — с веселой готовностью откликнулся Арби. — Еще и певец, но для вас главное, что бродяга. Все места здешние истоптал, хоть Кринаша спроси! И до Безымянки, и за Безымянкой! А что вы искать собирались, то я уже нашел!
— И показать можешь? — сощурился Комар.
— А смотря сколько заплатят! — обрадовался Арби.
Стражники переглянулись. Самый младший неуверенно протянул:
— Ой, парни… может, и впрямь, а? Платить-то не из своего кошелька, из хозяйского!..
* * *
Большое гребное судно поднималось по реке медленно, тяжело. Могучее осеннее течение упорно старалось утащить его обратно в устье.
Тагизарна приняла в себя идущие в верховьях ливни, вобрала бодрые осенние притоки. И теперь, исполнившись могучей силы, не желала терпеть на себе жалкие деревянные скорлупки, набитые людишками.
