«Надо сказать ему, что я всего-навсего женщина… что не хочу сделать ничего плохого!»
Голова девушки чуть откинулась назад — так делали ящеры, начиная разговор.
И Три Шрама, загораживавший пленнице путь, изумленно услышал шипение, которое складывалось в разборчивые, вразумительные слова. Безошибочно угаданные, единственно верные слова, способные утихомирить самого разъяренного ящера.
— Я самка… я слаба… я не опасна для тебя, охотник…
Громадная пасть со стуком захлопнулась. Хвост обвился вокруг задних лап — самая мирная из поз. Три Шрама поспешно плюхнулся на брюхо: не решил бы кто-нибудь из собратьев, что он, охотник и воин, вызывает эту мягкокожую самку на бой!
Виалеста поудобнее взялась за дужку ведра и спокойно пошла мимо ящеров, которые при ее приближении замолкали и спешили уползти с пути.
«Ну, вот! — подбадривала она себя. — Я так и знала! Всегда и со всеми можно договориться по-хорошему!»
* * *
А вот Молчуну приходилось куда хуже. Хват потерял след — и надежда исчезла. Тьма сомкнулась вокруг, зашелестела мокрыми ветвями, сгрудилась тесными злыми стволами, заухала совой, откликнулась вдали волчьим воем.
Человек выбрел на полянку, где хмурые деревья не закрывали неба и луна бросала на сырую мертвую траву неверный слабый свет.
Вернулся Хват — присмиревший, дрожащий. Черная шерсть дыбом встала на загривке. Что напугало отважного пса, который недавно атаковал речное чудовище?
Молчун успокаивающе обнял пса за шею — и почувствовал под пальцами зарождающееся в горле рычание. Беззвучное. Словно Хват тоже был немым.
А из лесной мглы донеслось отдаленное похрупывание, треск. Кто-то массивный и большой брел напролом сквозь чащу, не заботясь о том, чтобы остаться незамеченным.
Молчун быстро огляделся — и увидел на краю полянки старую могучую ель, опустившую ветви до земли. Ель — траурное дерево, но для Молчуна она сейчас была желанным убежищем, спасительным шатром. Молчун юркнул под полог ветвей, растянулся на влажном ковре опавших иголок. Следом поспешно вполз Хват.
Прижавшись друг к другу, человек и собака вслушивались в треск сучьев, в чью-то тяжелую поступь, приближающуюся к их укрытию.
У самой ели невидимое чудовище остановилось. Может, уловило необычный, не лесной запах?
Молчун перестал дышать. Ему казалось — сердце сейчас разорвется.
Рядом сопел кто-то огромный, и только тонкая завеса хвои отделяла человека и собаку от неведомого ночного ужаса. Наконец хруст веток возобновился, тяжелое пыхтение и сопение стало удаляться.
Молчун судорожно глотнул воздух, погладил дрожащего крупной дрожью пса.
Но даже в этот миг он вспомнил о Камышинке. И в душе вознес богам молитву: пусть девушка в своих ночных скитаньях не наткнется на какую-нибудь хищную тварь!
* * *
Ящер со шрамом на морде неодобрительно таращился на костерок: чего только эти люди не выдумают!
Грузная старуха, подкладывавшая хворост в огонь, искоса глянула на недавнего гостя и издала резкое, короткое шипение.
Ящер недоуменно застыл.
Шипение повторилось — более свистящее, протяжное.
Ящер без единого звука отступил от костра и, повозившись, растянулся в орешнике.
— Надо же! — удивился Шадхар, наблюдавший за этой сценой. — Я-то думал, ты в прошлую встречу просто похвасталась! А ты и впрямь знаешь их язык. Ловец Ветра тебя понял.
— Дело нехитрое, — усмехнулась бабка Гульда. — Прореха в Грани не вчера появилась. Знаешь, сколько таких хвостатых вывалилось в наш мир за десятилетия? А я по здешним краям давненько брожу. О жизни потолковать с ящерами, может, и не сумею, а вот «пошел вон!» скажу очень даже разборчиво…
Шадхар с уважением глянул на собеседницу и протянул ей на ладони костяной цветок:
— Вот! Сумеешь сделать из этой безделушки талисман?
Старуха повертела резную вещицу в пальцах и остро глянула на заказчика:
— Что ж… будет тебе талисман, с которым тебя ни один пес, даже самый злой, тяпнуть не посмеет. Годится?
— Да мне хоть от злых собак, хоть от бородавок, хоть от женской неверности! Лишь бы человек, сведущий в магии, взял вещь в руки и сказал: да, талисман полон волшебной силы!
— Даже пальцы покалывает, верно? — подсказала старуха.
Шадхар, занятый своими мыслями, кивнул. И не заметил острого, проницательного взгляда, брошенного старой ведьмой из-под тяжелых век.
— Что ж, щедрый господин, ступай вон туда, — указала Гульда на кособокий низкий шалашик, приткнувшийся к стволу дуба. — Ложись спать. А мне ночь напролет у огня ворожить… э-хе-хе, годы мои, годы…
* * *
Наррабанские боги милостью своей послали старому резчику Хшеу забытье. Но даже во сне лицо его было тревожным, он вздрагивал, дергался всем телом на медвежьей дохе.
А Виалеста сидела на коряге у догоревшего костра и рассматривала ящеров. Она уже перестала бояться этих чешуйчатых трехглазых симпатяг. Они ее не обижали, а Три Шрама (тот, что недавно так ее напугал) даже предложил угощение — остатки головы лося. Девушка отказалась, но на всякий случай назвала ящера великим охотником. Лесть еще никогда не мешала добрым отношениям.
И ящеры не таились от Виалесты, не пытались загнать ее в шалаш, чтоб не увидела лишнего. Это не было презрительным равнодушием к будущей жертве: для ящеров она теперь была подругой человека-союзника.
Любознательный Сизый не упустил случая познакомиться ближе с человеческой самочкой, которая оказалась настолько смышленой, что умела связно разговаривать. Он увязался за ней от родника, пристроился возле шалаша и завел беседу. Тут же крутился Ученик с подсохшим бурым пятном на голове — и рассказ о злоключениях малыша в плену у троллей чуть не довел добрую Камышинку до слез.
Да, она знала теперь о воинственных замыслах чешуйчатого отряда. Но это вызвало в душе девушки не страх и не враждебность, а досаду и жалость. Ну что они затеяли, глупые? Их же здесь перебьют!
Но сейчас беседа умолкла. Под пристальным, неодобрительным оком луны смолкли и Камышинка, и Сизый, и Ученик. Общее напряжение захватило их, подчинило себе, спутало мысли, плеснуло в кровь тревогу.
Ящеры лежали вплотную, сдвинув бока, и в лунном свете казалось, что земля выстлана серебряной черепицей. Под этой «черепицей» висело тихое монотонное шипение. Нет, не слова — просто воздух от волнения шумно вырывался из десятков глоток, и десятки языков нервно подрагивали, словно змеиные жала, в распахнутых пастях. Это было завораживающе, это затягивало, подчиняло себе — и Камышинка уже не раз, вздрогнув, ловила себя на том, что шумно цедит выдох сквозь стиснутые зубы.
Внезапно по серебристому живому ковру пробежала волна: ящеры встрепенулись, вскинули головы, тихо заклацали челюстями. Шипение стало громче, из него сплелось имя:
