— Тумбу не знаю, — сказал он наконец, — а Бурьян с Горластым приходили на постоялый двор. Помню их, а как же! Горластый — дурень, его любая курица вокруг клюва обведет. Бурьян — тот вроде поумнее, но на роже написано, что плут. Побили его, ха! У него для этого внешность располагающая. Ему небось каждое утро собственная куртка морду бьет!
Разбойники, обидевшись за собрата, весьма прозрачно намекнули неблагодарной мокрой скотине, выловленной из болота, что не всяким бродячим шутам порочить доброе имя лесных молодцов. Так и перетекла бы беседа в ссору, но вдруг прозвучало нежное, как звон хрустальных колокольчиков:
— Что здесь происходит?
Уанаи выглядела чистенькой и аккуратной, словно фарфоровая кукла, только что снятая с витрины игрушечных дел мастера. На одежде ни пятнышка, мягкие сапожки выглядят так, будто разбойники переносят свою атаманшу на руках через все коряги, пни и лужи. И той же молочной белизной светится кожа, и так же изящно сбегает по виску завиток татуировки.
Арби вдруг ощутил себя позорно грязным и постыдно мокрым. Он неловко переступил босыми ногами, огляделся в поисках своей куртки — и вспомнил, что куртка утонула в болоте.
Разбойники тоже заметно оробели. И наперебой загалдели: мол, изловлен сомнительный тип, выполз из болота, будто у Серой Старухи гостил. Мелет про какой-то отряд стражников. Брешет, гад: откуда стражникам в болоте взяться? Что они там забыли? Полезли лягушек пересчитывать, чтоб налогом обложить?
Атаманша взмахом руки остановила сбивчивый поток объяснений и перевела вопросительный взгляд на «сомнительного типа».
Ну тут уж Арби не сплоховал. Зубы стучать уже перестали, губы не сводило от холода. И он выложил всю историю — красиво, четко, выразительно. Ну, только что на музыку не положил и не спел.
Когда Арби закончил, Уанаи кивнула и прожурчала:
— Он говорит правду. Отведите его в лагерь, переоденьте в сухое, накормите и дайте вина. Если захочет уйти — не держите, он не враг.
Взглянула в восторженные глаза поэта и добавила твердо:
— Ты не простудишься, ты не заболеешь. Дождись меня, если хочешь. Ты сделал для нас доброе дело и получишь награду. А вы, — обернулась ксуури к разбойникам, — будьте начеку, держите оружие наготове. Вдруг эти болотные пиявки выползут на берег и потащатся вас ловить!
— А ты куда? — рискнул спросить один из разбойников.
— Позабочусь о том, чтобы больше никто и никогда не присылал ко мне гостей, не предупредив меня заранее! — серьезно склонила изящную головку ксуури.
И белая фигурка заскользила меж стволов.
Разбойники ошарашенно глядели вслед атаманше. Арби — тоже.
Певец не заметил, как исчезла боль в горле, которая уже пробовала коготками голосовые связки, как ровно и горячо заструилась по жилам кровь. Ему было не до своего внезапного исцеления. Арби отчаянно решал загадку слов «…и получишь награду».
Неужели любимая вздумала сунуть ему деньги?
Или?..
* * *
От волка осталась только зажатая в капкан лапа, остальное поделили и съели Ловец Ветра и Визгун.
Странная тварь, не живая и в то же время убившая волка, оказалась не такой уж и свирепой. У нее отняли добычу, сожрали прямо при ней, а она даже не огрызнулась! Немногого оно стоит, это человеческое колдовство!
Теперь оба ящера пребывали в довольном и гордом расположении духа. Они даже не стали выдирать волчью лапу из полукруглых мертвых челюстей. В конце концов, этого требуют хорошие манеры: если ты, сильный и грозный, отнял чужую дичь — не лопай все, оставь хоть объедки тому, кто охотился…
Довольные своей отвагой и благородством, оба ящера весьма благодушно отнеслись к «человеку-союзнику», который шумно выбрел к ним из кустов. Даже не объяснили этому нелепому существу, что с таким треском по лесу движется разве что бронекрыс…
Ловец Ветра немного знал язык людей, но не так хорошо разбирался в нравах и привычках этих двуногих, мягкокожих созданий, чтобы по прерывистому дыханию, растрепанным волосам и нервно блестящим глазам догадаться, что случилось что-то неприятное. Потому-то ящер без подозрения выслушал отрывистое распоряжение Шадхара:
— Идите за мной. Оба. Это очень важно. Возможно, будет драка.
Ловец Ветра не знал еще на языке людей слова «возможно». Просто перевел Визгуну:
— Пошли, надо подраться…
Визгун потянулся всем своим чешуйчатым телом. Слегка перекусили, навели страх на непонятную тварь — почему бы теперь и не подраться? За этим и пришли сюда через прореху в Грани, разве не так?
* * *
Уанаи не шла — струилась меж замшелых стволов, просачивалась сквозь заросли шиповника и бересклета, чьи колючие ветви с редкими мертвыми листьями словно расступались перед ксуури и вновь смыкались за ее спиной. Разбойница плыла сквозь лес, как щука — сквозь завесу водорослей.
Но таким умением мог бы похвастаться любой лесник, зверолов или бывалый разбойник. Лес учит тех, для кого он стал домом, ходить бесшумно, по-звериному.
Настоящее чудо, доступное лишь ксуури, началось, когда женщина выбралась на проселочную дорогу.
Пустая, разбитая, с глубокими колеями, заплывшими черной грязью, дорога эта превратилась в западню для любого экипажа, который рискнул бы отправиться в путь, не дождавшись, пока ударят морозы и ляжет снег. Но по обочине еще сумел бы не спеша пройти путник. И добрел бы он, не останавливаясь для отдыха, к позднему вечеру до Замка Трех Ручьев.
Но разбойничья атаманша не хотела тратить целый день на хлюпанье по лужам, усыпанным палой листвой. Надменная госпожа Замка Трех Ручьев не подозревала, что близится незабываемая встреча — и ксуури торопила эту встречу, предвкушала ее…
Уанаи застыла на месте, оглядывая грязную осеннюю дорогу оценивающим взором полководца, который прикидывает, какие неприятности можно устроить врагу на этом поле боя. А затем плавно повела плечами, словно сбрасывая груз. Осторожно переступила с ноги на ногу, будто пробуя землю подошвами мягких сапожек. Сделала шаг, другой — и побежала, легко перепрыгивая лужи. Быстрее, быстрее, еще быстрее!
Она не смотрела под ноги, как не смотрит олень. Ноги сами выбирали путь, глаза зорко и весело глядели вперед, сердце гнало по жилам кровь все быстрее — но ритм оставался четким, хоть и частым.
«Я быстрее всех. Я рождена для бега. Я дышу ровно и сильно, моим легким хватает воздуха, я не глотаю его пересохшим ртом, я наслаждаюсь полетом над дорогой…»
Уанаи ни разу не поскользнулась на палой листве, ни разу не оступилась в лужу, ни одна ветка, нависшая над дорогой, не хлестнула бегунью.
Она мчалась так, как мог бы бежать человек, по пятам за которым летит свора гончих или шпорит коня убийца. Но обреченный беглец несся бы, сжигая последние силы. А беловолосая ксуури только немного разрумянилась, да глаза заблестели от удовольствия. Уанаи любила загрузить мышцы, заставить их работать — и мышцы пели неслышную песню, и вторила им кровь частыми острыми ударами. А дыхание ксуури усилием воли вогнала в железный ритм: три шага — вдох, три шага — выдох.
