— Сашенька, ну что ты завёлся? Сейчас приму душ и будем
завтракать. Все хорошо, не волнуйся.
Он тяжело вздохнул, насупился.
— Ты не ответила мне.
— А ты разве спросил о чём-то?
— Ма-ам! Ты не брала мою красную расчёску? — крикнула из
ванной Катя.
— Я не спросил, — Александр Осипович упрямо мотнул головой,
— я попросил. Обещай мне, что ты не будешь в этом участвовать. Даже если тебя
пригласят. Даже если станут уговаривать, ты откажешься. Категорически. Ну что
ты молчишь?
* * *
Убитую девочку звали Качалова Евгения Валерьевна. Неделю
назад ей исполнилось пятнадцать. На тумбочке, у её кровати, ещё стоял букет
подсохших белых роз. Пятнадцать штук. К вазе была прислонена открытка, копия
известной фотографии: Мерилин Монро стоит на решётке Нью-Йоркской подземки и
пытается усмирить свою юбку, вздыбленную потоком горячего воздуха. На обратной
стороне корявым почерком было написано:
«Дорогую любимую доченьку Женечку поздравляю с днём
рождения, будь всегда самой красивой и счастливой! Папа».
Внизу — дата и лихой росчерк подписи. Дмитрий Владимирович
Соловьёв машинально отметил, что автору поздравления редко приходится писать от
руки, зато автографы он раздаёт в день по десятку, не меньше.
На письменном столе девочки в дешёвой бело-розовой рамке с
мишками и цветочками стоял портрет потасканного молодого человека. Впрочем,
молодым его можно было назвать с большой натяжкой и только потому, что
определение «мужчина» существу на фотографии никак не подходило. Длинные жидкие
кудри закрывали верхнюю половину лица, падали змейками на плечи. Из-под чёлки
похабно и томно глядели подведённые глаза. Пухлую верхнюю губу украшали
тончайшие, словно тушью нарисованные усики.
Валерий Качалов, эстрадная звезда начала восьмидесятых, имел
шестерых детей от разных жён. Женя была четвёртой его дочерью.
— Больше трёх лет он ни с кем не жил, — сказала Нина, мать
Жени, — для него женщина после двадцати пяти — старуха. Нет, даже не старуха.
Покойница. Мне тридцать три, так что я для него умерла восемь лет назад.
Застарелая, привычная ненависть к отцу Жени слегка притупила
её боль. Соловьёв слушал, не перебивая.
На опознании она упала в обморок. В машине, по дороге домой,
молчала. Во время обыска сидела, сложив руки на коленях, когда задавали
вопросы, отвечала коротко «да», «нет» и всё время покачивалась, как кукла. В
ней вообще было что-то кукольное. Соловьёв легко представил себе, что лет
десять назад она выглядела как новенькая нарядная Барби. Ноги от ушей, осиная
талия, высокие скулы, кошачий разрез глаз. Сейчас напротив него сидела Барби
потрёпанная, в которую давно наигрались. Модельное изящество обернулось
нездоровой костлявостью. Волосы, от природы русые, волнистые, превратились в
жёлтую тусклую мочалку. Много лет она жгла их перекисью и составом для
выпрямления, потому что его величеству Валероньке нравились блондинки с прямыми
волосами.
Его величество когда-то нашёл её, десятиклассницу Нину, в
подмосковном городе. Неважно в каком. Дыра, захолустье. Он был там проездом,
дал всего один концерт в заводском Доме культуры и углядел Ниночку в толпе
поклонниц.
Дома, в провинции, её красивой не считали. Слишком тощая,
слишком длинная, большеротая. Она стеснялась своего шикарного роста,
сутулилась, подгибала колени. Губы подкрашивала так, чтобы казались меньше. И
вдруг московская звезда Валерий Качалов, прямо со сцены, на глазах у всех,
наклонился к ней, схватил за руки и выдернул из толпы, как цветочек с клумбы
сорвал.
— Господи, я чуть с ума не сошла! Он заставил меня стоять
рядом, целую песню. Он меня обнял за талию и шепнул: «Не горбись, дура!» Я
тогда страшно удивилась, во-первых, что он такой маленький, мне по плечо, а
во-вторых, что не поёт, только рот открывает и прыгает. Я же ещё ничего не
знала про «фанеру». Он как бы пел и при этом со мной разговаривал. Когда
кончилась песня, я думала — все, кончилась жизнь. Хотела рвануть со сцены,
удрать, спрятаться в бабкином сарае. И знаете, я напрасно не сделала этого. Впрочем,
тогда бы не было Женечки.
Она замолчала, уставилась на Соловьёва сухими глазами. Она
как будто проснулась после долгого наркоза. Дмитрий Владимирович испугался, что
сейчас она опять оцепенеет, начнёт покачиваться, обхватив плечи руками. Но нет.
Потянулась за сигаретой.
— Позавчера Женя поехала к отцу. Думаю, вам надо с ним
поговорить.
— Обязательно, — кивнул Соловьёв и щёлкнул зажигалкой. — Она
собиралась ночевать у него?
— Да. Она обожает у него оставаться. Там праздник нон-стоп.
Новые люди, тусовка с утра до утра. Весело, блин. А здесь, дома, — скука. Я её
пилю, заставляю заниматься. Я, видите ли, хочу, чтобы она не только окончила
школу, но и поступила в институт.
Соловьёв молча встал, прошёлся по маленькой чистой кухне,
уставился в окно. Ему было тяжело видеть её глаза, тусклые и спокойные, словно
нарисованные на мёртвой пластмассе. Напомнить ей, что никогда уже её Женя не
окончит школу, не поступит в институт? Напомнить или нет? Она забыла о
секционном зале, о мраморном столе, о проштампованной простыне, которую
приподняли слегка, чтобы показать ей лицо. Только лицо. Для опознания этого
вполне достаточно. Нет, все отлично помнит. Просто ей так легче — говорить о
Жене в настоящем времени. По-другому она пока не может.
— Врач там, на опознании, спросил, почему моя девочка такая
худенькая. Я не сумела ответить. Мне стало плохо. А сейчас вам скажу. Женечка
ничего не ест, кроме яблок и зелёного салата без масла. Она хочет стать
моделью. И ужасно страдает из-за своего маленького роста. Ростом она не в меня,
в папочку. Он метр пятьдесят семь. На сцене это не заметно, к тому же
специальная обувь, с подпятниками. Неудобно, конечно, зато лишние три
сантиметра. Плюс ещё каблуки, сантиметров пять, и того получается восемь.
Знаете, когда он ушёл, я не сильно испугалась. Он оставил квартиру нам с Женей,
вот эту. Она неплохая, правда? И денег давал. Иногда возвращался на пару дней,
на неделю. Увидит меня на какой-нибудь тусовке, заметит, что я хорошо выгляжу,
узнает, что у меня роман, и обязательно заявится, как кобелёк, лапу поднять,
территорию свою пометить, блин. Правда, и это кончилось. Я для него давно не
женщина. Трупешник. Нет, денежку, конечно, подкидывает. Не регулярно, но
подкидывает. В принципе, я сама зарабатываю. Учусь на курсах психологии и психоанализа.
Уже есть своя клиентура. Господи, это он во всём виноват! Зачем, зачем я её к
нему отпустила? Я ведь не хотела, как будто чувствовала! У неё контрольные
годовые, по всем предметам. Мы поссорились, я пыталась усадить её за стол,
заставить заниматься. Орала, конечно. Она, знаете, когда мы ссоримся, молчит и
смотрит. Это ужас! Я совершенно перестала её понимать.
