* * *
Дядя Мотя продолжал разглядывать её своими мёртвыми глазами.
Но ей больше не было страшно. Все вдруг стало по фигу.
— Ангел, — произнёс дядя Мотя, и в голосе его послышалась
лёгкая хрипотца, — чудо девочка. Хрупкая, нежная, беззащитная. Глаза большие,
грустные. Шейка тоненькая, как у цыплёнка.
— Т-так и х-хочется придушить, — прошептала Ика, не отводя
взгляда.
Он засмеялся, потрепал её по щеке.
— С юмором у тебя все в порядке. Значит, жить будешь.
Вова просмотрел несколько кассет и дисков, не помеченных
звёздочками. Убедился, что там ничего интересного. Порнушка, ужастики,
садо-мазо, всякое дерьмо, которое продаётся в обычных ларьках и в магазинах
«для взрослых». Марк покупал и часами пялился в экран. Говорил, ему это нужно
для работы.
Вова прокручивал кассеты, диски, вынимал, бросал на пол,
ставил другие. Один раз ему попался диснеевский «Пиноккио», любимый мультик
Ики. Она знала его с детства, почти наизусть. Когда услышала знакомую музыку и
голос волшебного Сверчка, чуть не завыла, зажала рот ладонью.
Вова остановил диск, вытащил, отбросил. Поставил следующий,
там опять была порнуха.
— В т-туалет можно? — спросила Ика дядю Мотю.
— Иди.
Она заперлась ванной, включила воду. Звук льющейся воды её
всегда успокаивал. Она стояла у раковины и смотрела на себя в зеркало, как
будто видела впервые.
— У тётки болезнь Альцгеймера. Что-то вроде старческого
слабоумия. Она опустилась, живёт в грязи, беспомощная, совсем сумасшедшая, —
пробормотала Ика, глядя в глаза своему отражению, — если они меня отпустят,
клянусь, я поеду к ней и буду ухаживать. Какой бы ни была она злыдней, всё
равно, родная папина сестра. Она — всё, что осталось от папы, от моего детства.
Господи, честное слово, если они отпустят меня, я поеду к тёте Свете. Хоть
что-то хорошее сделаю в жизни.
Ика выключила воду, хотела выйти, но вдруг отчётливо
услышала голос Томы.
— Матвей Александрович, вы извините, я не думала, что их так
много. Можно сложить в пластиковый мешок.
— Не думала она! Я же тебя предупреждал, прихвати
какую-нибудь большую сумку.
— А вот, смотрите, тут наверху вроде есть сумка. Вова,
достань. Да вытряхни ты все это барахло.
— Куда? — спросил Вова.
— Хоть на голову себе! И давайте, давайте быстрей, ребята,
не копайтесь, — торопил их дядя Мотя.
«Они собирают кассеты и диски, на которых сняты клиенты, —
поняла Ика, — взяли мою сумку, она на верхней полке в стенном шкафу. Они здесь,
в прихожей, поэтому так хорошо слышно».
— Матвей Александрович, а с девчонкой что? — вдруг спросила
Тома.
— Догадайся на счёт три! — сердито рявкнул дядя Мотя.
* * *
— Я не сомневаюсь, это подделка! — тупо повторял майор
Завидов. — Вы уверяете, что о дневнике вам сказала Карина Аванесова. Но девочка
заявила, что никакого дневника не было.
— Ну допустим, она этого не заявляла, — возразил следователь
Соловьёв, — она только повторяла: нет, я ничего не знаю.
— Она знала, — Борис Александрович тяжело, безнадёжно
вздохнул, — когда мы встретились с ней в коридоре, она прошептала мне: только
не говорите им про дневник.
— Это вы сейчас придумали! Почему вы при девочке этого не
сказали? — спросил Завидов.
— Я не решился. Она плакала. Мне кажется, ей что-то известно
о Жениной тайной жизни и она боится, что это дойдёт до её родителей. У неё
очень строгая семья, и одно то, что её подруга занималась такими вещами…
— Какими вещами? Ну, договаривайте! Жени Качаловой больше
нет, теперь о ней можно сказать что угодно! — заорал Завидов.
— Эдуард Иванович, пожалуйста, потише и повежливей, —
одёрнул его Соловьёв.
В квартире Родецкого шёл обыск. Было полно народу. Соловьёв
сумел прочитать дневник Жени с помощью лупы. Он разбирал самые сложные почерки
не хуже старого учителя. Потом дневник взял Завидов и тоже вооружился лупой.
Часа два назад, перед тем как отправиться на квартиру, в
учительскую ещё раз привели Карину Аванесову. За ней пришла мама, полная,
громкоголосая дама. Она говорила с сильным армянским акцентом и не давала дочке
раскрыть рта, отвечала вместо неё.
— Карина не читает чужих дневников! — заявила она, не
дослушав вопроса. — Чего ещё вы хотите от моего ребёнка? Вы что, не видите, в
каком она состоянии?
— Карина, ты подошла ко мне вчера после урока и сказала, что
Женя перепутала тетради, — напомнил Борис Александрович.
— Я не знаю.
— Ты подходила или нет? — спросил Соловьёв.
— Нет. Да. Насчёт сочинения.
— Пожалуйста, расскажи подробнее.
— Сочинение по «Капитанской дочке». Я спросила Бориса
Александровича, проверил он уже или нет.
— Был у вас разговор о Жениной тетради?
— Да. Нет. Я не помню.
— Конечно, она не помнит! Как она может помнить в таком
состоянии? — кипятилась мама.
— Женя звонила тебе, просила поменять тетради, она
перепутала, сдала не ту, в которой было сочинение. Ты сказала мне, что Женя
болеет, хронический бронхит, — говорил старый учитель, стараясь, чтобы голос
звучал спокойно и мягко.
— Да, она болела. Я сдала её сочинение. Я ничего не знаю, я
тетрадку не открывала.
Девочка дрожала и плакала. Так и не добившись никакого
толку, её отпустили.
— Я уверен, графологическая экспертиза легко определит, что
это подделка, — продолжал повторять Завидов. — Вообще, все враньё, от начала до
конца.
— Нет, не враньё, — тихо сказал Соловьёв, — в том, что это
дневник Жени и никакая не подделка, я лично не сомневаюсь.
— Да брать его надо! В камере он быстро расколется, —
рявкнул Завидов, — учитель!
В гостиной телевизор стоял на небольшом комоде. Там, на дне
нижнего ящика, под кипами старых газет и журналов, нашли плоскую деревянную
шкатулку.
— Это не моя вещь, — прошептал Борис Александрович, — он
оставался один в комнате, я выходил на кухню, готовил чай. У него был портфель,
небольшой, чёрный. Он с ним не расставался. Когда сел вот в это кресло,
поставил его на пол, у ног.
Старый учитель даже попытался изобразить все в лицах.
Показал, как они вышли на балкон, перевесились через перила, разглядывая
машину.
