— Считайте, что перед вами труп. Личность без документов,
без имени, без памяти, всё равно что труп, верно? Вам придётся заняться
реанимацией, Ольга Юрьевна. Не совсем ваш профиль, но что же делать?
Прошла вечность, прежде чем дежурная сестра вернулась к
телефону.
— Я ж говорю, спит он, Карусельщик хренов. И вам спокойной
ночи.
* * *
Вчера утром сторож в Парке культуры обнаружил в кабинке
колеса обозрения человека. Кабинка зависла в самой верхней точке. Электричество
выключили. Человека забыли. Он просидел там всю ночь. Утром, когда включили
колесо и спустили кабинку с несчастным на землю, он отказался вылезать. На
вопросы не отвечал. Вцепился руками в ледяные железные поручни и бессмысленно
смотрел перед собой.
Врач «скорой» поставил предварительный диагноз: психогенный
ступор. Плюс, конечно, переохлаждение. Одет он был слишком легко для апрельских
заморозков. Футболка, фланелевая рубашка, джинсовая куртка на тонкой подкладке.
В карманах не нашли ничего, кроме двухсот рублей с мелочью, полупустой пачки
сигарет «Мальборо-лайт» и дешёвой одноразовой зажигалки. В отделении ему сразу
дали прозвище Карусельщик, надо ведь как-то называть человека.
Заговорил он сегодня вечером, в кабинете доктора Филипповой.
Это произошло спокойно и естественно. Знакомясь с новым больным, Ольга Юрьевна
представилась, и услышала в ответ: «Здравствуйте. Очень приятно».
* * *
Борис Александрович Родецкий открыл глаза и увидел, как
шевелится чёрный кустарник, подсвеченный огнями редких машин. Косая тень ограды
штриховала аллею, исчезала, опять возникала, вместе с рёвом мотора и сполохами
фар. В сквере было пусто и холодно. Он сидел на ледяной скамейке и так продрог,
что стучали зубы. У него не было сил подняться, дойти до дома. Он боялся, что
упадёт по дороге. Лучше сидеть на скамейке, чем лежать на ледяном асфальте,
ночью, в центре Москвы. Примут за пьяного или наркомана, никто не поможет
подняться.
— Боренька, вставай, иди домой, ты простудишься!
Голос жены прошелестел чуть слышно и исчез, слился с порывом
ледяного ветра. Ветер гнал по аллее прозрачный кусок целлофана.
Рядом играла музыка, звук то нарастал, то стихал, будто
кто-то крутил регулятор громкости. За сквером, через дорогу, переливалось
разноцветными огнями казино. Борис Александрович не видел, но знал, что там, на
фасаде, жонглирует колодой карт клоун в колпаке. Нос у клоуна — большая красная
лампочка, зубы — маленькие белые лампочки. Глаза — зелёные лампочки.
Казино открыли три года назад, в доме, где раньше был
комбинат бытового обслуживания. На первом этаже прачечная и химчистка, на
втором — ателье, художественная штопка и художественная фотография.
Однажды вечером клоун-картёжник вспыхнул на
отремонтированном фасаде. Борис Александрович возвращался из клиники, где
умирала его жена. Он остановил машину у светофора на перекрёстке, как раз
напротив здания бывшего комбината, ещё тёмного, но уже готового в ближайшие дни
принять первых игроков. Клоун возник из темноты и повис в воздухе, под
полукруглой светящейся надписью «Казино». Он перекидывал карты, подмигивал и
смеялся.
В тот вечер Борис Александрович впервые осознал, что чуда не
будет. Надя уходит. Даже мысленно не мог он произнести «умирает». В нём,
пожилом разумном человеке, набухала детская обида, словно жена нарочно все это
устроила. Уходит первая, оставляет его одного. Как он без неё? Никак! Он сидел
за рулём своего «Жигуленка» и плакал. Электрический клоун смотрел на него и
смеялся.
Прошло три года. Как-то он всё-таки жил, один, без Нади, и,
в общем, привык. Знал, что скоро они встретятся. Смерти Борис Александрович
больше не боялся. Умереть для него значило всего лишь уйти к Наде.
Но вот, оказывается, есть вещи страшнее смерти. Тоска, стыд.
То, с чем нельзя уходить. Душа не сумеет отлететь, её прижмёт к земле тяжкий
груз, её начнёт мотать над городским асфальтом, как бешеную мутную позёмку.
Электрический клоун опять смеялся над Борисом
Александровичем. Повернувшись лицом к ночному проспекту, он перекидывал карты.
Отсюда его не было видно, только разноцветные отблески кроили ночной воздух.
Клоун знал, что рядом, в сквере, сидит на лавочке одинокий старый дурак,
заслуженный учитель России Родецкий Борис Александрович, сидит, мёрзнет,
мучается сердечной болью и сгорает от стыда, хотя сам не знает, в чём виноват.
Боится идти домой, в свою пустую квартиру. Потеха! Столько лет прожил, стольких
учеников выучил, а сам ничему так и не научился. Теперь вот по уши в дерьме.
— Ты забыл, что нет ни одного доброго дела, которое осталось
бы безнаказанным?
Губам стало щекотно. Борис Александрович говорил с самим
собой. Он зажмурился, закрыл лицо руками, подышал на ледяные ладони. Если он
просидит здесь ещё несколько минут, уже никогда не сумеет подняться. Он умрёт.
Не уйдёт к Наде, а именно умрёт. Сдохнет, как несчастный бомж, как брошенная
собака.
— Нет, Боренька! — Это опять был голос жены. — Не так, не здесь
и не сейчас! Ещё не время.
Наверное, Надя видела его и пыталась помочь. Музыка
замолчала. Машины куда-то исчезли. Несколько секунд странной тишины,
наполненной шорохами, вздохами, шёпотом голых веток. Борис Александрович теперь
был не один в сквере. Кто-то шёл по аллее. Мягкие тяжёлые шаги приближались.
Старого учителя колотила дрожь, страх и озноб, все вместе. Он боялся повернуть
голову, посмотреть, кто идёт. Он даже глаза закрыл, сам не понимая, чего именно
испугался. И вдруг рядом прозвучал голос:
— Вам плохо, молодой человек?
Над ним стояла женщина, его ровесница. Вязаная шапка,
куртка, джинсы, большая хозяйственная сумка на плече. Борис Александрович слабо
махнул рукой, отгоняя призрак, вовсе не похожий на его Надю. Крупная,
широкоплечая женщина, с круглым лицом, с белыми кудряшками из-под шапки. На
ногах кроссовки. Надя была невысокая, худая. Куртку, джинсы, кроссовки могла
надеть только на дачу, в городе ходила в элегантном пальто, в шляпке и
обязательно на каблуках.
— Вы меня слышите? — Женщина тронула его за плечо. Она была
живая, настоящая. От неё веяло теплом и силой.
— Нитроглицерину не найдётся у вас? — спросил он, едва
шевеля ссохшимися губами. Получилось нечётко, что-то вроде «нигилину», но она
поняла.
— Сердце, да? Сейчас, сейчас. Есть. Я всегда с собой ношу, на
всякий случай. Может, «скорую» вызвать? У меня мобильный.
— Не надо. Спасибо. — Он положил в рот две таблетки и даже
не почувствовал приторной горечи. Боль в сердце приглушила все прочие чувства.
Так страшно оно ещё никогда не болело.
— Далеко живёте? Вас проводить?
— Нет. Спасибо. Идите домой. Поздно уже. Холодно.
