– Ты спишь, Некрас?
Я не отвечаю – пусть думает, что сплю. Опять примется про девок. Мне про них не хочется. Глупые они: только и знают, что пялиться да хихикать. С Елицей было иначе.
Княжич поворочался и затих – спит. И я…
13
В доме, где росла Улыба, все было пропитано запахом меда: стены, стол, лавки… Даже выскребая голиком полы, Улыба ощущала сладкий, приторный аромат. Отец ее был бортником, звали его Бакула. Дом Бакулы стоял в лесу. На вековых соснах, росших вокруг, отец с братьями развешивали выдолбленные из липы колоды – борти, в бортях жили пчелы. Колоды грудой лежали во дворе; старые, подгнившие борти мужчины рубили на дрова, новые долбили долгими зимними вечерами. Пчел Улыба не боялась. Они постоянно роились в доме, но никого не жалили. Пчелы залетали, чтобы утащить частичку того, что отобрал человек. Набрав брюшко меда, они становились ленивыми и добродушными: их можно было трогать и даже осторожно гладить пальчиком по полосатой спинке. Маленькая Улыба любила так делать.
В лесу водились хищные звери, потому двор обнесли частоколом. Зимою оголодавшие волки подходили к нему и злобно выли, приводя в неистовство охранявшего дом пса. Забор защищал от хищников не всегда; как-то зимой снегу навалило до верха частокола, затем ударила оттепель, потом – мороз, образовался плотный наст. Волки, взбежав по снежной насыпи, спрыгнули во двор, разорвали в клочья и съели пса. Проникнуть в сарай, где обитали волы, корова и другая домашняя живность, они не смогли – двери сарая были сделаны из расколотых вдоль плах – и сами попали в западню: внутри двора сугробов не было: Бакула с сыновьями накануне выбросили снег за ворота.
Бортник, обнаружив на рассвете непрошеных гостей, взял лук и с порога дома хладнокровно расстрелял метавшихся по двору и жалобно скуливших разбойников. Подранков братья Улыбы добили рогатинами. Улыбе было жаль до слез убиваемых волков, она даже всплакнула. Но из выделанных волчьих шкур Бакула сшил одеяло, Улыбе под ним было тепло и уютно, впоследствии она даже радовалась, что глупые волки попались из-за жадности.
Из одиннадцати детей Бакулы выжили пятеро, среди выживших Улыба оказалась единственной дочкой. Отец ее не баловал. С трех лет Улыба пасла овец и присматривала за коровой, с пяти мать стала приучать ее к подойнику. Два раза в год вся семья занималась выгонкой меда: тягучий, масляно-желтый, он заполнял бочки по самые крышки, которые Бакула вбивал ударами пудового кулака. Бочки грузили на повозку и везли в Белгород – на торг. Себе бортник оставлял мед в сотах, их можно было долго жевать, пока не пропадала сладость, а во рту оставался безвкусный комок воска. Комки эти выплевывали в миску, затем сплавляли в печи с пустыми сотами. Получившийся воск везли в Белгород…
Из города отец привозил рожь. В ближней веси растили пшеницу, но она стоила дороже. Ржаное зерно мололи на ручном жернове. Хлеб из такой муки выходил черный, как земля, но все равно вкусный. К весне хлеб заканчивался, без него было плохо. Семья не голодала: в лесу водилось много живности, мясо на столе бортника не переводилось, но к мясу хотелось хлеба. К Пасхе мать меняла в ближайшей веси сотовый мед на несколько горстей пшеничной муки. Семья объедалась праздничными пирогами – с дичью, творогом и капустой. Это был праздник! Поэтому Улыба каждый год с нетерпением ждала Пасху.
Приезжая из города, Бакула жаловался на дороговизну хлеба и железа, сетовал на дешевизну меда. Всех горожан отец считал жуликами и пройдохами, норовящими объегорить приезжего бортника. Особенно не жаловал Бакула изготовителей питных медов.
– Разболтают мед в воде, добавят закваски и продают дороже, чем чистый мед! – возмущался бортник. – Легко так серебро копить! Ты вот выдолби борть, посели в нее пчел, слазай на дерево за сотами, выгони из них мед… А еще надо смотреть, чтоб медведь борти не выдрал, везти бочки в город. Два дня пути!
Сам Бакула мед варить не умел, но очень хотел научиться. Однако белгородские медовары делиться тайнами ремесла не спешили. Бортнику удалось найти бобыля Софрона, который согласился трудиться совместно. Согласился Софрон из нужды. Он был послушником в монастыре, где и научился варить мед. После того как умершая сестра-бобылка оставила Софрону дом, монах решил, что духовный подвиг тяжек для него, и перебрался в Белгород. Поговаривали, что дело было совсем не так, что Софрона с позором выгнали из монастыря, но подробностей никто не знал, а сам Софрон наветы отрицал. Как бы то ни было, у Софрона был дом и умение, но не было серебра на покупку котлов, бочек и, самое главное, меда. Бакула согласился все это дать – за половину барыша. Они ударили по рукам. Бортник возил Софрону мед, тот превращал сладость в крепкое питье, которое с выгодой продавал. Мед у Софрона получался вкусный и крепкий, никто такого в Белгороде варить не умел. Исключая, конечно, монахов, но те везли свои меды князю и боярам. Прочий люд шел к Софрону.
Поначалу Бакула был доволен – серебра в его мошне прибавилось. Но вскоре бортник стал сетовать, что половина барыша за какую-то варку – больно много, ведь основной труд ложится на плечи Бакулы и его сыновей. Однако Софрон увеличить долю пчеловодов не желал, другие медовары с Бакулой не рядились.
Улыбе очень хотелось побывать в Белгороде, она не раз просила отца взять ее, но тот не хотел отягощать волов лишним грузом. Когда дочке минуло двенадцать, Бакула решил, что надо кому-то присматривать за волами, пока он да сыновья ходят по торгу. На ночлег они, как было заведено, остановились у Софрона, и там бывший послушник впервые увидел Улыбу. Старик целый вечер не спускал глаз с пухлощекой, румяной отроковицы. Когда Бакула собрался домой, Софрон стал уговаривать оставить Улыбу.
– Живу бобылем, некому пол подмести, постирать, кашу сварить, – жаловался он, размахивая худыми руками. – Поговорить – и то не с кем. Пусть поживет у меня дите, потешит старика, я ее грамоте обучу.
– Зачем бабе грамота? – не соглашался Бакула. – Стирать да готовить, детей рожать – вот вся бабья наука. Она же не княжна…
Софрон не отступился, и Бакула задумался. Отвел дочку в сторону и долго с ней говорил. Затем вернулся к Софрону и потребовал увеличить свою долю на одну десятую от общего барыша. Медовар тут же согласился.
В первый же вечер после отъезда родных Софрон отвел Улыбу в баню и сам вымыл ее, гладя дрожащими руками. После бани он велел девочке лечь с ним в постель. Отец наказал дочке слушаться Софрона и угождать ему, поэтому Улыба подчинилась. После той ночи Софрон только что на руках ее не носил: дарил обувку и одежу, покупал сладости и другие лакомства. Он сам готовил и убирался в доме – выяснилось, что бобыль прекрасно это умеет, даже стирал. Улыбе оставалось самое легкое: топить печь, накрывать на стол и мыть посуду. Ей такая жизнь нравилась. То, что проделывал с ней ночами Софрон, нравилось меньше, но это можно было терпеть. Софрон и в самом деле взялся учить ее грамоте, к Великому посту Улыба уже бойко читала и даже писала, старательно выводя буквы на старом пергаменте. Первое, что она сделала, научившись грамоте, – записала на клочке пергамента тайну приготовления меда…
