– Мы их побьем?
– Со смоком? Запросто!
Олята радостно засмеялся.
– Нет причины веселиться, – хмуро сказал Некрас.
– Отчего?
– Много людей поляжет, еще более покалечат. Дети сиротами останутся. Что хорошего?
– Не станет Великий в наши земли ходить!
– Великий угомонится, так Ростислав к нему пойдет. Князьям забава – друг с дружкой воевать, а людям – беда. Понятно, ханов половецких в поле прогнать, так нет же – братьев режут!
– Ты много воевал? – спросил Олята.
– Больше, чем хотел.
– А лет тебе сколько?
– Двадцать три.
«Всего-то? – удивился Олята. – Не слишком-то старый…»
– Ты шить умеешь? – в свою очередь, спросил Некрас.
– Батьки учили.
– Ватага не скоро вернется, будем нагрудник смоку мастерить. Прежний мал.
– Оляна поможет! – сказал Олята.
– Работа мужская. Воловью кожу кроить да шилом колоть – это не полотно. Куда с ее пальчиками? Они у нее тоненькие.
«Ишь, разглядел! – удивился Олята. – Когда? Вроде и не смотрел в ее сторону».
– Мы будем колоть, она ремешки в дырки продергивать, – предложил. – У нее ловчее выйдет. Кашу Нежана сварит.
– Ладно, – неохотно согласился Некрас.
«Когда на сечу полетим, возьмет с собой? – подумал Олята. – В войске проку от меня мало: любой враз зарубит, а вот на смоке пригожусь».
Олята хотел спросить об этом Некраса, но постеснялся…
22
Тень заслоняет вход в мою конуру. Поднимаю глаза: старик. Полотняный саккос до края коротких коричневых сапог, плащ из толстой шерстяной ткани с меховым подбоем. Зима, холодно… Я знаю этого старика, видел в доме эпарха
[5]
. Он входит туда утром и выходит вечером. К поясу гостя прицеплена бронзовая чернильница, на боку – кожаная сумка. Писец, чиновник…
– Хайре, рус! – говорит он звучным, приятным голосом.
От неожиданности я немею. С каких это пор императорские чиновники здороваются с рабами?
– Хочу спросить тебя, – продолжает он, словно не заметив моего удивления, – это правда, что русы носят нож в сапоге?
– Да, господин!
– Как вы крепите их? Нож может поранить!
– Пришиваем изнутри ножны.
– Они не мешают ходить?
– Мы делаем их из мягкой кожи, а голенища наших сапог не прилегают плотно.
– Ты хорошо говоришь по-ромейски, – замечает он. – Бывал ранее в наших землях?
– Нет, господин.
– В городе ты недавно, – он поднимает брови. – Хочешь сказать, успел выучить?
– Старался, господин.
– Не называй меня господином! – морщится он. – Я служу у эпарха, но ты принадлежишь басилевсу.
– Как же мне звать тебя?
– Как, как?.. – Он морщит лоб и вдруг смеется: – Не знаю.
Улыбаюсь. Он забавный, этот старик.
– Ты сделаешь мне ножны? – он указывает на сапог.
– Покажи нож.
– У меня его нет.
– Тогда не смогу.
– Закажу кузнецу. Может, посоветуешь, какой?
– Для чего нож?
– Ну… – Он смотрит испытующе. – Ваши для чего?
– Убивать.
– Мне для того же.
– Не поместится: у твоего сапога слишком короткое голенище.
– Да? – он задумывается. – Мне не потребуется длинный.
– Коротким не просто убить.
– Смотря кого! – возражает он.
– Люди сопротивляются, когда их режут.
– Этот не будет.
Он смотрит пристально, и я вдруг понимаю…
– Тогда тебе нужен… – Я черчу пальцем на крышке стола. – Если б господин дал мне кусок пергамента…
Мгновение он изумленно смотрит, затем лезет в сумку. Роется, достает обрезок. Подойдет: нож поместится в натуральную величину. Кузнецу останется только примерить… Он ставит на стол чернильницу, протягивает перо. Я расправляю пергамент, обмакиваю перо и осторожно веду им по мягкой коже. Он смотрит из-за плеча.
– Странный нож! – замечает, когда я протягиваю рисунок. – Лезвие треугольное – как плавник акулы, оно шире рукояти и короткое…
– Чтоб перерезать жилу, достаточно.
– Где резать? Здесь? – Он показывает запястье.
– Можно и здесь. Тогда умирать будешь медленно.
– А если захочу быстро?
– Тогда тут! – Я касаюсь шеи. – Сонная артерия. Сто ударов сердца – и уснешь! Навсегда…
– Как ты сказал? Сонная?
– Да, мой господин!
– Покажи!
Я беру его ладонь (она маленькая и сухая) и прижимаю к своей шее.
– Чувствуешь, господин?
– Да! – кивает он. – Значит, сто ударов?
– Возможно, скорее. Скажи кузнецу, чтоб не делал накладки. Я обмотаю рукоять кожаным ремешком. Она будет тонкой и не натрет тебе ногу, в то же время не выскользнет из руки.
– Хайре!
Он забирает пергамент и уходит. Назавтра является и кладет на стол нож. Кузнец сделал его точно по размеру и закалил сталь. Нож пружинит в руках и отменно заточен. Не только артерию, палец отрезать можно.
– Кузнец сказал: такие ножи заказывают лекари – ими удобно открывать кровь. Ты лекарь, рус?
– Нет, господин!
Я смазываю рукоять рыбьим клеем, затем медленно и плотно – виток к витку – оборачиваю тонким ремешком. Гость садится на убогий топчан, служащий мне постелью, и внимательно смотрит. Закрепляю конец.
– Дай! – он протягивает руку.
– Испачкаешься, господин! Клей не подсох!
– Чепуха! – Он берет нож, примеряет к руке. – Ты прав, рус, держать удобно.
– Теперь сними левый сапог!
– Почему левый?
– Потому что ты – левша.
– Я пишу правой! – возражает он.
– Нож брал левой. Оружие берут, как сподручнее.
– Ты зорок, рус! – бормочет он, снимая сапог.
Кусок выделанной кожи приготовлен мной заранее. Прикладываю нож, очерчиваю шилом, затем пришиваю ножны с внутренней стороны голенища. Он наблюдает молча.
– Примерь, господин!
Старик надевает сапог, прячет оружие, затем несколько раз достает и возвращает его на место.
