– Это она сама полдня готовила, – шептала над ухом невеста Виталика. Дуня мигом познакомила нас, и, когда Света (так ее звали) встала мне навстречу, я сразу понял, почему она стеснялась танцевать в ресторане. Невеста была выше жениха на полголовы… Теперь, уверенная в своем счастье, Света заботилась о будущей золовке. – Она такая мастерица, такая мастерица: мамино платье перешила – лучше не бывает! Смотри! Такого на рынке не купишь…
– Да ну тебя! – засмущалась Дуня, и я понял, что в своем старании Света перегнула палку. Какой девушке приятно ходить в перешитых маминых платьях?
Неловкость прервала умолкшая музыка. Рита отстранилась от партнера и решительно махнула рукой.
– Давай "барыню"! Слышишь?!
Виталик послушно побежал к магнитоле. Рита стояла, подбоченясь, задорно поглядывая на нас. Я подумал, что надо будет попросить у деда Трипуза бутылочку медовухи и распить с ней наедине. Куда там шампанскому!
Магнитола грянула "барыню", и Рита подлетела к Дуне.
– Давай, именница!
Та, словно ждала…
Бросив вилку, я смотрел, как Рита, подбоченясь, лебедем поплыла по двору, отбивая дробь каблучками. Дуня выпорхнула ей навстречу, часто молотя туфельками по мощеному кирпичом двору; обе девушки, встретившись посреди двора, церемонно поклонились друг другу и разошлись. Затем, не переставая приплясывать, снова встретились, и, когда музыка ударила аллегро, взялись под руки и закружились, помахивая платочками. Рита при этом еще подвизгивала в такт. Я, забыв про еду, ошеломленно смотрел на эту "барыню" местной нарезки. Имени медовухи деда Трипуза…
– Во, дают! – Разгоряченный Виталик шлепнулся на стул рядом. – Ладно, Дуня, она в кружке занимается. Но эта твоя журналистка…
Это "твоя" наполнила душу теплом. Я взял бутылку и наполнил чарки.
– За именинницу!
Мы чокнулись и выпили. Он ожесточенно закусил соленым огурчиком. Синяк на его щеке уже начал желтеть.
– Виталий, ты меня прости, пожалуйста. Сам не знаю, что тогда на меня нашло…
– Вот это нашло, – он щелкнул ногтем по бутылке. – Ладно, забыли. Я тоже был хорош…
Мы ударили по рукам. Хватка у него оказалась железной, и я еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, когда он стал мять мою ладонь в своей лапище. Одобрительно кивнув, он отпустил мою руку.
– Был у Ровды?
Я сообразил не сразу. Но потом кивнул. Значит, фамилия милицейского начальника Ровда. Бабоед, Трипуз, Ровда – у обитателей Горки прозвища в прошлом были еще те…
– Что он сказал?
– Велел уезжать отсюда поскорее.
– А ты?
– Сказал, что следователь прокуратуры запретил.
– Правильно! – хлопнул он меня по плечу. Плечо сразу заныло.
– В ответ он пообещал надеть мне наручники.
– Это дудки! – возмутился Виталик. – Я видел это дело. Вины твоей нет никакой, даже если бы и зафиксировали превышение скорости. Есть такое понятие – непреодолимые обстоятельства, – радостно пояснил он, – и любой юрист запросто докажет, что они были. А если Ровда вздумает по-своему, то есть прокуратура, которая контролирует соблюдение милицией законности, – лицо у Виталика стало важным. – Ничего у него не выйдет. Будь спокоен.
"Я так спокоен", – хотел ответить я, но передумал и в двух словах рассказал ему историю с телефонным номером. Даже показал его на дисплее трубки.
– Это зря, – сказал Виталик, посерьезнев, – Ровда обязательно проверит.
– Думаешь, он запомнил номер?
– У него память… – он задумался, но так и не нашел сравнения. – Он никогда телефонным справочником не пользуется – знает номера наизусть. Всех фигурантов по делам, даже если это было двадцать лет назад, помнит. Он же из розыска. Работал так, что все ворье области боялась приезжать в Горку. Это потом он стал начальником…
Виталик вздохнул. Я хотел спросить его, почему Ровда – начальник милиции оказался хуже, чем Ровда – сыщик, но в этот миг кто-то тронул меня за плечо. Дед Трипуз жестом руки позвал меня.
Мы вошли в дом. Он достал из шкафчика крестик на шнурке и надел его мне на шею. Кивнул на лик Спасителя на иконе в углу. "Нельзя без креста", – понял я и осторожно взвесил на ладони подарок. Крестик был медный, тяжелый, судя по форме и выбитому изображению – старинный.
– Спасибо, – тихо сказал дед Трипуз, и, взглянув в его обесцвеченные временем глаза, я понял, за что, вернее, за кого он благодарит…
Когда я вернулся во двор, запыхавшаяся Рита сидела на стуле и обмахивалась платком, а Виталик возился у магнитолы. Динамики врезали вальс, но Рита замахала на меня руками:
– Дай отдохнуть! С Дуней, Дуней танцуй. Видишь, заждалась…
Дуня обиженно насупилась, но, стоило мне подойти, засияла улыбкой. Виталик подхватил свою Свету, и они тоже закружились по двору. Сейчас разница в росте между ними была особо заметна, но нас Света не стеснялась. Она тоже пила медовуху…
– Я такая счастливая, такая счастливая, – радостно улыбаясь, сказала мне Дуня, легко двигаясь в так музыке, – у меня никогда не было такого дня рождения. Сколько гостей! Какие подарки! Вот! – она сняла с моего плеча руку и показала часики на браслете. – Это Виталик со Светой. А это – Рита! – она тронула мочку уха.
Я увидел изящную золотую сережку в форме маленького березового листика. Точно такой листик украшал мочку Риты в день нашего знакомства. Значит, поговорка о сережке из ушка была буквальной…
Мы кружились по двору под мелодию старого вальса Шопена, за столом одобрительно смотрели на нас дед Трипуз и Рита, Виталик что-то шептал на ухо своей невесте, в этой атмосфере всеобщего веселья казались нереальными события прошедших дней и даже сегодняшние…
* * *
Монастырь представлял собой замкнутый прямоугольник, главный вход в который лежал через двухколокольный храм в стиле барокко. Только это было протестантское, камерное барокко: из всей вычурности, на которую так богата была фантазия тех времен, архитектор позволил себе лишь прихотливые завитушки под крышами колоколен и лепное обрамление прямоугольника над входом, где когда-то радовала глаз храмовая икона. Внутри все было также просто и скромно. Наверное, в те времена, когда графы Чишкевичи отошли от протестантской ереси и вернулись в лоно католической церкви, здесь появились скульптуры на стенах, богато украшенная кафедра-голубятня на колонне и резной, крытый сусальным золотом алтарь. Теперь же стояли побеленные кистью квадратные колонны, а грубо сделанный из древесностружечных плит иконостас был увешан дешевыми бумажными образами разной величины.
Свечная лавка почему-то оказалась не в притворе, а внутри храма, слева от входа. Какой бы ни был священник в приходе, но храм есть храм, и я подошел. За барьером сидела худенькая женщина лет сорока, с миловидным лицом. Из-под белой косынки ее выбивались рыжевато-седые пряди. Она мило улыбнулась мне, от чего я сходу почувствовал к ней симпатию.
